Не знаю, сколько я просидел на лавочке возле цирка, пока полностью не пришел в себя. А помог мне в этом голод. Я вдруг почувствовал, что очень хочу есть.
Я вскочил и побежал на троллейбус.
Вопреки моим ожиданиям, маму была уже дома. Но она была так утомленна и так поглощена своими заботами (она очень добросовестная, самолюбивая и очень старается, чтобы не быть в отстающих на фабрике), что не обратила внимания на мое возбуждение. Только сказала:
— Что же ты, Стёпочка, бегаешь голодный? Смотри, совсем отощал.
Маме я, конечно, ничего не сказал. Да и папе, когда он пришел, тоже. Разве они бы поняли? Они бы еще, чего доброго, не пустили меня завтра на встречу с Чаком.
А как же! Чтобы какой-то подозрительный дед душу их сынку баламутил! Гипнозом или кто его знает чем какие-то галлюцинации навевал!
Единственный на свете, кому бы я мог открыться — это дед Гриша. Но дед был далеко, в селе. И я только мысленно поговорил с ним перед сном: «Такое вот, видите, случилось со мной, вы и не поверите, дедушка, хоть бы лиха какого не приключилось» — «Не бери дурное в голову, а тяжелое в руки», — сам себя успокоил я себя дедовыми словами и заснул.
Мне ужасно хотелось, чтобы уже настал завтрашний день. И эта нетерпеливость гнала меня и во сне, что мне даже ничего не приснилось. Только заснул, как уже и проснулся утром.
В классе мне сразу бросилось в глаза, что все какие-то то ли перепуганные, то ли взволнованные чем-то, перешептываются, глаза круглые, щёки горят.
«О! — кольнуло меня. — Может, они о Чаке узнали, о моём с ним путешествии в прошлое». И так мне страшно стало. Но на меня никто не обращал внимания, не смотрел даже.
Я начал прислушиваться и наконец-то понял, что Лесик Спасокукоцкий принёс в класс слух о какой-то таинственной новости, Будто бы он нечаянно подслушал в учительской разговор классной руководительницы Лины Митрофановны с завучем Верой Яковлевной. Они говорили о том, что в ближайшие дни в их классе что-то произойдет, что-то особенное и чрезвычайно важное, потому что Лина Митрофановна была очень-очень взволнована и говорила: «Да, да, я вас понимаю, это же такая ответственность, такая ответственность. Я понимаю…»
Но что же произойдет Спасокукоцкий не услышал, потому что Веря Яковлевна его заметила: «А тебе что здесь надо?» И он пулей вылетел из учительской в коридор.
— Эх ты, лопух! Не мог спрятаться где-нибудь и дослушать. Гипотенуза! — осуждающе упрекал его Игорь.
Спасокукоцкий молча вздыхал, виновато склонив голову.
«Что же это такое нас ждет?» — терялись в догадках все.
— Контрольная по математике! — выпалила Таня Верба. — Инспекторская! — бледнел, как сметана, Кукуевицкий.
— Прививка против гриппа. Вот такими иголками! — перепугано округлил глаза Лёня Монькин.
Один только я абсолютно равнодушен к таинственной новости. Что мне эта новость. когда у меня есть своя тайна, ещё и такая, какая им никому не снилась! И о какой никто из них (теперь я уже был уверен) и понятия не имел…
И так мне сделалось весело, что я не удержался и на перемене подошёл к компании, неожиданно произнес:
— Пара гипсовых венер! Пара гипсовых венер! Одна — Наполеон, а вторая — Архимед!
Кто-то хихикнул, кто-то захохотал, но большинство смотрело на меня ошарашенно, ничего не понимая.
— Тьфу! — перебив меня, воскликнул Игорь Дмитруха наконец. — Ты что, очумел? Что ты мелешь?
— Вот Муха! Вот даёт! — закричал Спасокукоцкий.
— Да ну тебя! Тут такие серьёзные дела, а он… — выкрикнула Тося[5] Рябошапка. И все дружно накинулись на меня.
— Безобразие! Весь класс волнуется, переживает, а ты…
Я только улыбнулся. Но что я мог им сказать?
И я молча переждал, пока они выговорятся.
Я их понимал. Может, если бы у меня не было моей тайны и кто-то другой вот такое отмочил, я бы вместе со всеми на него накинулся.
Но у меня была моя тайна. И она не давала мне спокойно сидеть. Она, как говорит дед Гриша, сверлила мне дырку в животе. Она подгоняла минуты, нетерпеливо ерзала вместе со мной за партой.
На каждом уроке я только и слышал:
— Наливайко, не крутись!
— Не крутись, Наливайко!
— Наливайко, что ты крутишься?
— Перестань крутиться, Наливайко!
Так вот наконец-то докрутился до конца уроков. И — скорей домой.
Не буду врать — домашние задания выполнять мне не хотелось. Очень. Страшно. Хоть плачь.
Но я пересилил себя. Я обещал Чаку, что приду только после того, как сделаю уроки. И хотя он не проверял бы меня никогда, но я не смог его обмануть, не мог — и всё. До того он был такой загадочный, может, и мысли умеет читать, кто его знает.