Самой любимой его песней была детская — «Сидит Роман на припечке». Подёргивая в такт песни плечами, он тянул:
(Перевод Валентины Болдыревой.)
А однажды начал импровизировать, по привычке подтрунивая над своим другом Романом и над самим собой:
Все, кто был в конструкторском бюро, громко захохотали. А он, подбодрённый своим минутным успехом, встряхивая золотыми колечками волос и поводя артистично плечами, продолжал:
Это была, может, и горькая правда для дядьки Романа, но правда, про которую он и сам не раз говорил. Приближалась заводская спартакиада, в которой он мечтал взять реванш над своим победителем из соседнего цеха. Но времени для подготовки не оставалось — всё отдавал курантам. Иногда забегал в спортзал потренировать левую руку (его победитель — левша, и благодаря этому смог нокаутировать в третьем раунде), однако этого, конечно, было мало. Дядька Роман, когда вокруг все смеялись, вздыхая, сказал:
— Если я упаду в нокауте снова, виноваты в этом будут только куранты…
Вскоре в модельном цехе несколько парней вместе с дедушкой уже изготовляли по чертежам детали часов из дерева. Я удивлялся:
— Дедушка, разве они будут деревянными?
Тот смеялся:
— Что ты, Жужу. На деревянных далеко не поедешь… Это просто модели, из которых можно будет вылить детали из бронзы.
Ещё через некоторое время мы с Лёнчиком увидели, как это делается.
На колокольне, кажется на втором этаже, лежал большой колокол, расколотый пополам. Эти бронзовые обломки литейщики и решили использовать для изготовления деталей колесиков. А колёсики в механизме должны были быть немалыми. Одни с автомобильный руль, другие — ещё больше. Мы очень жалели с Лёнчиком, что не присутствовали, когда снимали с колокольни того разбитого ветерана. Лишь дедушка сказал, что его просто стащили лебёдкою на землю, краном погрузили на машину и транспортировали в литейный цех.
Но и в литейном цехе, когда мы пришли туда, колокола уже не было.
Его расплавили в печи, и теперь там, как говорил дедушка, булькает из него бронзовая жижица.
Литейный цех — это исключительной красоты зрелище. Весь он залит огнём. В печах клокочет металл. Литейщики, в синих очках, в широкополых войлочных шляпах, ходят от печи к печи, смотрят в лётки на варево. Мы с Лёнчиком стояли будто заворожённые.
Вот литейщик открыл крышку печи. Мгновенно пламя, вырвавшись оттуда, ослепило нас. Огненные языки красными жар-птицами ринулись ввысь, затрепетали крыльями под высоким креплением потолка, рванулись в открытые огромные окна.
Теперь я понял, почему белые облака, что вечерами проплывают над заводским подворьем, становятся красными. Это жар-птицы садятся на них…
Затем металлург набрал в большую ложку на длинном держаке ослепительно белой жидкости, струёй слил её в песок. И в то же мгновение бенгальские огни взметнулись во все стороны. Яркие звёздочки, описывая крутые дуги гирляндами, рассыпались по песку.
В следующее мгновение литейщик взял в руки вместо большой ложки чёрную пику, пробил ею в печи лётку. Оттуда высунулась красная гадючка и быстро поползла к огромной бочке, которая стояла на вагонетке. Огненный ручей с каждой минутой становился шире, разрастался. Ещё миг — и это уже будет целый поток, который, стекая в глубокую посудину, брызгал вокруг ослепительными искрами. Теперь не отдельные жар-птицы бились крыльями под сводами цеха, а сплошное половодье света залило всё кругом. Вагонетка, словно кусочек солнца, покатилась по рельсам в другое отделение цеха.
И мы с Лёнчиком пошли туда.