Но когда Сальва пригрозил привлечь его к судебной ответственности за соучастие в убийстве профессора Стэндапа — что было довольно смелой импровизацией,— он еще изобразил на лице колебание, а потом беззвучным голосом произнес:
— Это графиня Кокошка, супруга польского посла при Ватикане.
Всю последующую ночь Сальва, торопливо поужинав перед сном пиццей, переворачивался в постели с боку на бок, пытаясь навести какой-то порядок в сумятице известных фактов. Но вскоре мысли его отклонились в сторону, и в полусне он погрузился в самые сокровенные уголки своей памяти. Ибо, приняв приглашение их высокопреосвященств, он руководствовался не только вполне понятным любопытством, присущим какому-нибудь Фабру, которому предоставили возможность рассечь неизвестного жука. Рим имел для него горестную притягательность. Если до сих пор он отказывался его посетить, то лишь из страха встретить здесь призрак любимой девушки, слишком любимой, соблазнительной и капризной Изианы — ему тогда было двадцать, ей шестнадцать,— которая в одну безумную ночь ушла от него, подхваченная погруженным во мрак течением Тибра.
Не убегал ли Сальва от этой юной девушки из своего прошлого, исколесив весь мир, пытаясь разгадывать тайны, в которых как бы многозвучным эхом отражалась тайна этой смерти? Разве перед тем, как броситься в воду, не прошептала она ему на ухо: “Никогда не верь в то, во что ты веришь” (“Non creder mai a quel che credi”)? Удивительное и жуткое предупреждение, которое он сохранил в глубине души и которое, оставаясь по ту сторону, далеко по ту сторону от его расследований, всегда было для него трудным, но неоценимым проводником.
Утром следующего дня он чувствовал такую тяжесть в голове, словно накануне хорошо выпил. Его тело показалось ему более непослушным, нежели обычно. Он потащил его через город, над которым висел легкий и теплый туман. Он явился вымокший, почти лихорадочно возбужденный, в зал святого Пия V, где нунций Караколли сначала долго ломался, прося извинения за низкое качество своего перевода, между тем как отец Мореше расхваливал его за живость изложения. Когда они закончили распевать свой маленький дуэт, начался рабочий день к великому удовольствию Сальва, чья душа просила, чтобы таким способом из нее изгнали тусклые воспоминания ночи.
“Пока Базофон, по крещению Сильвестр, отдыхал в шатре центуриона Брута, необычная суматоха всполошила Олимп. Зевс, дремавший на своем ложе из облаков, был ею разбужен. Вот уже в течение некоторого времени он чувствовал, что на Земле происходят необычные события, но его вестники не могли ему объяснить, что же там творится. Итак, в эту ночь, услышав какой-то шум поблизости от дворца, он позвал своего личного советника, дежурившего за дверью его покоев и повелел ему пойти выяснить, в чем там дело.
Зевсу не пришлось долго ждать. Посланец возвратился запыхавшийся и в таком возбуждении, как будто за ним по пятам гнался Цербер.
— Ваше Высочайшее Величество, это Аполлон. Война, Ваше Величество, война!
Зевс лениво спустился со своего вышнего ложа.
— При чем здесь Аполлон? И какая еще война?
— Новый бог, Ваше Величество! Аполлон только что узнал, что какой-то самозванец присвоил себе его лик и провозгласил себя Солнцем Вселенной, точно как он.
— Ну, такое уже случалось. Все они хотят быть похожими на Солнце. Хотя в конечном счете это всего лишь звезда. Что же касается войны...
— Аполлон уверяет, что Небо иудеев решило вступить в соперничество с нами.
— Эта публика — лишь убогие торговцы и жалкие умники.
— Аполлон уверяет, что один из них провозгласил себя богом, хотя никакой указ об этом не подписан, и что именно эта личность присвоила себе его черты. Больше того, его ученики не желают признавать никаких других богов, кроме него, за исключением разве что его отца, некоего Эла, которого называют также Иеговой.
— А в чем заключается моя роль? — спросил царь богов.
— Эта публика объявила вам войну, Ваше Величество.
— Какая скука! Пойди позови сюда Аполлона.
В эту минуту вошла Юнона, с распущенными волосами, в ночной рубашке, также разбуженная необычным шумом.
— Все эти разговоры — правда?
— Конечно же нет, конечно же нет,— сказал Зевс, желая сам себя успокоить.— Время от времени какой-нибудь сумасшедший провозглашает себя богом. Другие безумцы ему рукоплещут. И все заканчивается потом на больничной койке.
— Мне страшно. На этот раз мы в большой опасности. Разве ты не знаешь, что все эти религии Востока постепенно расшатывают устои нашего могущества? Даже в Греции, нашей колыбели, сейчас режут быков, принося их в жертву каким-то чужим богам. А теперь вот Артемида мне рассказала, что римляне распяли на кресте одного человека и он не только не сгинул на этом позорном орудии пытки, а даже прославился до такой степени, что его сторонники уверовали в его воскресение и разносят слухи о том, что он победил смерть по всех странах, выходящих к Средиземному морю.