Доминиканец с сокрушенным видом закрыл глаза, потом снова открыл их, и в его взгляде блеснула искра лукавства.
— Я был бы недостоин этой высокой должности, если бы не был осведомлен обо всех изысканиях, которые здесь проводятся. И я должен признаться, дорогой профессор, что мой любезный друг нунций Караколли ознакомил меня с дедуктивными размышлениями, которые привели вас к открытию этого документа. Я считаю своим долгом поздравить вас с большой удачей.
— Однако,— поправил его профессор Сальва,— речь идет об апокрифе.
— Нунций рассказал мне и об этом. А какой эпохе он принадлежит?
— Он создан где-то в шестнадцатом веке, тогда как оригинал, заклейменный позорным числом “666”, принадлежал, по-видимому, первым столетиям нашей эры. Тем не менее — и это одна из причин нашего визита — я хотел бы, чтобы документ был подвергнут тщательной научной экспертизе. Ведь нельзя исключить, что кто-то использовал подлинные листы венецианской бумаги, имеющие на себе метку шестнадцатого столетия, и каролингское письмо, чтобы изготовить эту подделку уже в нашу эпоху — возможно даже, совсем недавно.
— Ваше предложение кажется мне крайне необычным,— сказал немец тоном, не оставляющим сомнений, что подобная гипотеза просто нелепа.— Но если вы желаете, я отдам документ в наши лаборатории. Они у нас, кстати, отлично оборудованы. Однако же я хотел бы знать, как, по-вашему, кто-то мог бы подменить подлинное “Житие святого Сильвестра” — если оно когда-нибудь существовало — этой рукописью, в случае подтверждения, что изготовлена она недавно. И зачем это было делать?
— Возможно, чтобы устранить некоторые откровения, содержавшиеся в подлиннике,— предположил отец Мореше.
— Для этого достаточно было бы его украсть,— заметил отец Грюненвальд.— Зачем же его подменять да еще таким неприличным текстом, если я правильно понял каноника Тортелли.
— Я полагаю,— сказал Сальва,— что мы имеем здесь дело с заговором, гораздо более серьезным, чем простая подмена рукописей. Профессор Стэндап исчез. В Риме распространились самые невероятные слухи. Было запрограммировано некое событие, значение и важность которого нам неведомы. Мы видим лишь некоторые его знаки. И хотя их смысл нам пока непонятен, они предупреждают нас, что готовится какая-то авантюра и что эта авантюра, по-видимому, представляет собой нечто крайне серьезное.
— Ну-ну! — воскликнул доминиканец.— Не преувеличиваете ли вы серьезность преступления, которое, возможно, совершено из любви к коллекционированию? Какой-то любитель обнаружил “Житие святого Сильвестра” и теперь прячет его в своих архивах. Но, исходя из своего странного представления о порядочности, он подменил его документом, который вы сейчас переводите.
— Я благодарю вас за беседу,— сказал Сальва, неожиданно поднявшись и этим показывая, как мало значения придает он этой последней гипотезе.
Когда они вышли из библиотеки, профессор дал волю своему гневу, сердито раскурив сигару и проворчав:
— Никакой логики! А ведь Святейший Отец путешествует по Африке!
Мореше не осмелился спросить, какое отношение имеет евангелический визит папы к “Житию святого Сильвестра”. Но они уже садились в такси, которое стояло на площади Пьяцца делла Читта-Леонина и вскоре доставило их к дому номер девятый на улице Виа-Помпео-Магно, в котором расположилось посольство Польши при Святом Престоле.
Графиня Кокошка заставила их ждать достаточно долго, чтобы профессор успел докурить свою “Чилиос”. В этом дворце среди позолоченных архитектурных украшений и ангелочков из искусственного мрамора наши два друга напоминали двух крестьян, которые случайно забрели в роскошный отель. Сальва кипел от нетерпения. Что же касается Мореше, то обстоятельства, в которых они очутились, искренне его забавляли, он начинал спрашивать себя, а не завершится ли тайна “Жития" какой-нибудь драмой, если таковая еще не случилась. Однако он был склонен думать, что профессор Стэндап просто забыл предупредить их о своем неожиданном отъезде, как это случается, например, когда по телефону вам сообщают о кончине кого-то из близких людей.
Наконец вылощенный лакей в перчатках вышел к гостям и коридорами, пахнущими плесенью, по ступеням, напоминающим ступени лестниц в оперном театре, провел их в личные апартаменты посла и его супруги, которая приняла их в салоне, отделанном и обставленном в стиле барокко, где вся мебель была загромождена ярко раскрашенными вазами и статуэтками. И сама она была похожа на гобелен с изображением меровингской охоты или на певицу, исполняющую арию из оперы “Сумерки богов” в каком-нибудь провинциальном театре. Графиня прикрывала свою тучность многочисленными складками пестрых тканей и варварскими драгоценностями, под которыми она казалась еще огромнее. Ее увядшее лицо было раскрашено фиолетовыми и розовыми румянами, на фоне которых выделялись зеленые глаза, блестевшие так ярко и страстно, что в этом гротескном окружении внимание привлекали только они.