— Тогда, если можете уделить мне часок, надевайте шляпу.
Так вот и получилось, леди из „Карлтона“, что я оказался в Лаймхаусе. Вы наверняка не знаете, где он, этот Лаймхаус, находится, и, надеюсь, никогда не узнаете. Это колоритный и омерзительный, живописный и тошнотворный район. Странные запахи наполнили мои ноздри, а его зловещая картина до сих пор у меня перед глазами. Это лондонский Чайнатаун, если хотите. Расположенный на грязных окраинах города, он вызывает в памяти примеры кривых дорожек и ловких махинаций, а его становым хребтом является дорога, ведущая к Вест-индским докам. По его плохо освещенным улочкам слоняются не только узкоглазые китайские варвары, но и другие отбросы общества разных цветов кожи и наречий. Араб и индус, малаец и японец, негр из Конго и светлокожий блондин из Скандинавии — кого только не доставляют сюда корабли, плавающие на просторах Семи морей планеты Земля. Здесь в поисках своих любимых грехов шастают пьяные звери, которым жгут карманы полученные за работу деньги. А для любителей опиума через равные интервалы горят отличительные знаки неоновых ламп.
Мы с полковником Хьюзом отправились туда. Мы долго петляли по узким мощеным улочкам во мраке, пробиваемом только жиденькими лучами света из плотно закрытых ставень да желтыми огнями витрин мрачных лавчонок, и, наконец, остановились в тени перед черной дверью так называемого ресторана Гарри Сан Ли. Здесь мы прождали десять или пятнадцать минут, пока у входа не остановился подошедший откуда-то мужчина. Что-то знакомое почудилось мне в его беспечной походочке. Потом тусклый свет лампы, обозначающий реальное занятие Гарри Сана, осветил его лицо, и я понял, что в последний раз видел его прохладным вечером в Интерлакене, где Лаймхаус не смог бы просуществовать и минуты под суровым взором Юнгфрау.
— Энрайт? — прошептал Хьюз.
— Несомненно! — ответил я.
— Отлично! — удовлетворенно откликнулся он.
И тут же еще один человек приблизился к нам и неожиданно встал навытяжку перед полковником.
— Проследите за ним, — тихо приказали Хьюз. — И смотрите не упустите.
— Есть, сэр, — ответил тот.
Он отдал честь, поднялся по ступенькам и осторожно проскользнул в ту черную, мрачную дверь.
Часы над доком Миллуолл пробили одиннадцать, когда мы с полковником сели в автобус, который направлялся в более светлый и радостный район Лондона. Полковник был скуп на слова во время поездки. Повторив свой совет порадовать завтра инспектора Брея, он распрощался со мной на Стрэнде.
И вот, моя леди, я сижу теперь у себя в кабинете в ожидании чрезвычайно важного дня, который уже скоро наступит. Согласитесь, вечер у меня выдался насыщенный. Женщина, окруженная запахом сирени, пригрозила, что если я не солгу, то последствия для меня будут самые неприятные. Симпатичный молодой лейтенант попросил сообщить ту же ложь во имя чести его семьи, хотя это грозило ему арестом и тюрьмой. А еще я спустился этой ночью в ад и встретил там Арчибальда Энрайта, моего знакомца по Интерлакену, который, как видно, оказался подручным дьявола.
Конечно, мне бы надо лечь в постель, однако я знаю, что не сумею уснуть. Завтрашний день, несомненно, окажется памятным в деле об убийстве капитана. И вновь, против моей воли, мне предстоит сыграть в этом главную роль.
Симфония этого огромного, серого, печального города сейчас приглушенно звучит где-то в отдалении, потому что уже почти полночь. Я отправлю вам это письмо и стану у себя в сумрачной квартире коротать время до рассвета. И пока будет тянуться ночь, я буду думать не только о капитане, его брате, Хьюзе, Лаймхаусе и Энрайте, но чаще всего — да-да, чаще всего! — о вас.
В предыдущем письме я с насмешкой отозвался об идее большой войны. Но когда мы возвращались из Лаймхауса, газеты уже сообщили, что кайзер подписал приказ о мобилизации. Кроме Германии, то же сделали Австрия, Сербия, Россия и Франция. Хьюз сказал мне, что их примеру вскоре последует и Англия, так что я в этом не сомневаюсь. Похоже, будущее сулит нам мало хорошего. И я молюсь, чтобы хотя бы вам оно принесло счастье.
Когда я пишу вам „спокойной ночи“, я повторяю эти слова вслух. И в моем голосе звучит то, что высказать вам в словах я не осмеливаюсь.
Последние слова письма, прочитанного девушкой из Техаса в ее номере утром в понедельник, не показались ей неприятными. Но вот предсказание о скором вступлении Англии в войну вызвало у нее неприятные предчувствия. Прошлым вечером, когда газетные шапки подтвердили суждения любимого чистильщика обуви ее отца, всегда спокойный политик проявил явные признаки паники. А ведь он был человеком легким на подъем. И она понимала, что, податливый в тех вопросах, которые не кажутся ему такими уж важными, он способен действовать решительно там, где посчитает это необходимым. Сейчас Америка выглядела в его глазах еще краше, чем обычно, и он твердо решил возвратиться туда немедленно. Спорить с ним было бесполезно.