Когда Березкин вышел из пещеры, чтобы самому посмотреть изображение, я указал ему на возрастные различия. Березкин постарался уточнить задание, но результат остался прежним: хроноскоп настойчиво утверждал, что петроглиф высекал старый человек. Если хроноскоп не ошибался, — а мы уже привыкли верить ему, — то, значит, разные люди стремились запечатлеть в хаирханской пещере одну и ту же мысль.
Мы не спешили с истолкованием нового факта, да и не так-то просто было истолковать его. Мысль, что у неолитических художников существовала, так сказать, «специализация», пришлось отвергнуть, как явно несостоятельную, а ничего разумнее предположить мы не могли.
— А хроноскоп… если его спросить? — Сахаров с надеждой смотрел на Березкина.
— Чего захотели! — не очень-то любезно ответил тот. — Хорошо, если он пиктограмму истолкует.
Но хроноскоп не оправдал наших надежд: он смог лишь проиллюстрировать пиктограмму, и мы последовательно увидели стрелков из лука, условные фигурки пораженных стрелами людей, затем сломанные стрелы и, наконец, копьеметальщиков. Березкин для чего-то подверг хроноскопии и изображение оленя, но оно лишь спроецировалось на экране. Пользы от чистого иллюстрирования, как вы сами понимаете, мы не получили никакой.
Березкин задумался, очевидно, изыскивая новые способы применения хроноскопа, а Сахаров сказал:
— Все-таки я прав. Петроглиф выбит в память о победе, о мужестве. Вспомните о наскальных надписях царей Урарту, Ассирии, Вавилона — именно так они стремились увековечить свои подвиги.
Ни Березкин, ни я ничего Сахарову не ответили. Но самый молодой спелеолог в отряде, студент-второкурсник философского факультета Петя, решил выступить со своей точкой зрения.
— А может быть, это другое. Может быть, мы зря не признаем за неолитическим человеком, говоря современным языком, способности к философским обобщениям?
Маленький, белобрысый, с веснушчатым носом, Петя старался держаться как можно прямее, чтобы казаться выше и солиднее.
— Что вы имеете в виду? — спросил я.
— Мне думается, что петроглиф — краткое изложение сути эпохи: вражда человека с человеком и борьба человека с человеком — беспощадная, звериная, любыми средствами, до конца.
— «И вечный бой!..» — не без иронии процитировал Блока Сахаров. — Не надо усложнять. Неолитического вождя так же обуревала жажда бессмертия, как и многих после него. Поэтому он разбил недолговечный глиняный сосуд и велел высечь петроглиф.
Я хотел возразить Сахарову, но промолчал, потому что каждый из нас имел право на свое истолкование петроглифа. Строго доказать свою правоту едва ли кто-нибудь сумел бы, а в ходе расследования пришлось отбросить уже не одну скороспелую гипотезу.
И все-таки я думал, что Сахаров неправ, и мне казалось, что я начинаю угадывать смысл петроглифа. Я вовсе не настаиваю на своем выводе. Всякий прочитавший мой очерк вправе высказать свое суждение, ибо в его распоряжении находятся те же факты, которыми оперировали и Сахаров, и философ Петя, и я. Правда, при исследованиях немалое значение имеет внутренняя настроенность человека, то особое состояние души и ума, которое складывается в процессе работы и которое искусственно не создашь. Быть может, только поэтому, подводя итог, я осмеливаюсь выступить со своим мнением.
Картина, которую я сейчас постараюсь набросать, возникла интуитивно, как бы помимо конкретных размышлений. Я бы сказал, что она имеет эмоциональное, а не рассудочное происхождение и лишь позднее обрела, как я надеюсь, логическую законченность… Я постарался представить самого себя на месте неолитического человека, хоть мысленно «пожить в его шкуре», чтобы угадать, какие тревоги его волновали, какие заботы он старался разрешить.
Вечером, когда все сидели у костра, я один пошел к пещере. Из черного входа в нее веяло холодом и сыростью. Помедлив, я огляделся. Светила полная луна, и желтовато-зеленый свет ее заливал всю необозримую, теряющуюся в голубоватом тумане степную равнину. Я знал, что равнину на юге замыкают хребты Танну-Ола, а на севере, сразу за Енисеем, — горы Восточного Саяна. И я представил себе, как с гор на степную равнину спускаются кочующие неолитические племена — не очень многочисленные, враждебно настроенные друг к другу, видящие в каждом чужом человеке врага. Они неизбежно встречались на берегах Енисея и, встречаясь, вступали в бой. Они бились за жизненные пространства, точнее — за охотничьи угодья, а долина Енисея — это самое благодатное место в Тувинской котловине, и за право жить и охотиться на берегах великой реки наверняка происходили особенно жестокие сражения.