Во-вторых, драконовские порядки, по приказу Безобразова заведенные во Владике военной жандармерией по образу и подобию маньчжурских, совсем не способствовали гульбе и вседозволенности. Обидная и, конечно, несправедливая доля свежих постояльцев крепостной гауптвахты была одной из главных тем офицерских толковищ «за жизнь». Тем более актуальных в свете уже известной всем суровости наместника. Все, кто туда влетел, сидели свое без исключений и поблажек…
Однако с появлением в поле зрения почтенного собрания этого самого начальства и, конкретно, ехавших в первых каретах Алексеева, Макарова, Гриппенберга, Руднева, Щербачева, Безобразова, Сухомлинова и великих князей Михаила Александровича и Александра Михайловича все разноголосое подспудное бурчание мгновенным шквалом переросло в стихийное, дружное «ура!» и бурную овацию.
Все понимали, что последняя точка в этой войне будет поставлена именно сейчас и именно здесь. И вряд ли когда-нибудь еще им, победителям, суждено будет собраться вот так вот, всем вместе. Вместе празднуя и поминая тех, кто не дожил до этого радостного дня. Вместе верша историю.
Справедливости ради, нужно отметить, что историю в этот мартовский день творили не только здесь. В типографиях мирно спавших в тысячах километров отсюда Петербурга, Москвы, Киева, Нижнего Новгорода, Варшавы, Казани и прочих губернских и уездных городов уже сохли, ожидая утра и читателей, свежие номера центральных и губернских газет, в заголовках передовиц которых тридцать шестым кегелем было жирно набрано: «Высочайший Манифест».
Но здесь, во Владике, о предстоящем стране эпохальном событии, открывающем новую главу российской истории, знали только семь человек: великий князь Михаил Александрович, которому накануне вечером была вручена личная секретная телеграмма государя, шифровальщик штаба гвардейского корпуса, начальствующий над этим самым корпусом генерал Щербачев, оба «свеженьких» российских генерал-адмирала – наместник Алексеев и командующий ТОФа Макаров, а также адмирал Руднев и капитан гвардии Василий Балк. Последний – на правах друга великого князя.
Николай повелел брату лично провозгласить «непреклонную волю императора» по введению в России основ парламентаризма и объявить о грядущем даровании подданным Конституции общему офицерскому собранию. Дабы господа офицеры сразу уяснили себе положения Манифеста и могли скоординировать действия с целью недопущения каких-либо волнений на кораблях, в частях и подразделениях. Ибо свобода слова, собраний и совести не подразумевают вседозволенность и анархию. Но, к сожалению, обязательно найдутся и те индивиды, кто этой аксиомы не сможет или не захочет понять…
Впечатление от такой новости у них было различным. Балк и Руднев, по понятным причинам, восприняли судьбоносное известие из Питера с одобрением и энтузиазмом. Тем более что хотя массовое ликование и общественный подъем в стране отмечались всеми газетами, а здесь, во Владике, были видны им невооруженным глазом, ни Василий, ни Петрович так до конца и не верили, что при сложившихся вследствие военной победы благоприятных обстоятельствах удастся быстро пропереть Николая на созыв Думы. А вот: поди ж ты! Царь сказал – царь сделал.
В то же время впечатления от сногсшибательного известия у остальных пятерых были не столь однозначны. За исключением Михаила, пожалуй. Первая реакция великого князя напоминала памятную Василию с детства сценку из мультика про Карлсона, когда Малыш задается вопросом: «А что про это скажет мама?» И, развивая мысль, приходит к следующему: «А что теперь скажет папа?..»
Правда, вместо папы в данном случае был упомянут дядя Сергей, но… «поскольку, все это ерунда, дело-то житейское» и «кричать им сильно больше, чем после Земского съезда, смысла особого уже нет», младший брат царя, бывший наследник цесаревич и новоиспеченный полковник синих кирасир в целом тоже разделял оптимизм обоих гостей из будущего по поводу грядущего дарования Конституции и введения демократических институтов. Как верно подмечено: с кем поведешься, от того и наберешься. Закончив обсуждение текста Манифеста и как бы подытоживая их разговор, Мишкин предложил «слегка вспрыснуть» это дело, весело брякнув: «Ай да Вадик, ай да сукин сын!»
Непосредственный начальник Михаила, генерал Щербачев, отнесся к неординарной новости на удивление по-философски. Очевидно, будучи служакой до мозга костей, он не имел обыкновения обсуждать решения вышестоящего начальства. Немного подумав, он сухо подметил пару-тройку связанных с нею моментов: «В гвардии, не здесь, конечно, а в Петербурге, вряд ли этому порадуются. Но, поскольку ответственных министерств не будет, то и проблем с деньгами на армейскую реформу, даст бог, тоже не предвидится больших. На мой взгляд, гвардейским офицерам карьеру это политическое нововведение порушить не должно. Что ж, может, как раз вовремя. Чтобы на будущее глупости, вроде гапоновской, в зародыше пресечь».