— Хана, — сказал один.
— Корачун, — угадал свое близкое будущее другой.
И тут их охватил такой предсмертный ужас, что оказался он сильней алкоголя. Рысаками понеслись друзья к телефону-автомату. Дайте «Скорую»! С трудом объяснили они, у какого автомата можно найти их или в крайнем случае их тела. «Скорая» примчалась мгновенно. И дальше было еще страшней. «Скорая» применила такие способы оживления и отрезвления, что вышли друзья оттуда бледно-зелеными и еле живыми.
А жуть продолжала идти по их пятам. Сразу же после «Скорой» состоялся и скорый суд: друзья получили по пятнадцать суток. Их остригли и заставили подметать улицу у самой заводской проходной. И все проходящие мимо их ядовито поздравляли. А когда очи возвратились на завод, выяснилось, что они лишены премии месячной и квартальной, тринадцатой зарплаты, очередей на квартиры. Больше того, начальник цеха в отчетном официальном докладе обозвал их «нашими у покойниками».
Один из них, до бешенства оскорбленный насмешкой, выскочил из собрания во двор. И вдруг увидел: навстречу ему как ни в чем не бывало бежит Серко, живой, здоровый, нос поверху, хвост дудкой, и как будто и он издевается. Это было уже совсем невыносимо. Пострадавший схватил кирпич и замахнулся. Но его руку перехватил сторож:
— Стой, алкаш! При чем здесь пес? А ты разве не валялся под забором пьяный, как скотина?
Алкаш, видимо, только мельком взглянул на свое прошлое и сразу уронил кирпич. Серко остался в живых.
Дюжий дядька скалывал лед с тротуара. И мучили его два жгучих ощущения: холод и жажда. С холодом кое-как помогал еще бороться труд, а жажда была просто нестерпимой. Именно она и двинула его на поступок на первый взгляд бессмысленный. Он вскинул лом на плечо, и ринулся к первому же проходящему гражданину, и сказал очень сурово:
— Купи лом!
Гражданин растерялся. Глянул вправо, глянул влево. Пусто. Ни души. А в детине не менее двух метров росту и на плечах лом. Дело было вечером, делать было нечего, гражданин нырнул в наружный карманчик пиджака, отдал заветную, подкожную пятерку, взял лом и побежал. Только возле своего дома он швырнул лом в сугроб и запрыгал вверх по лестнице. Именно здесь он решил ничего о том, что с ним случилось, жене не рассказывать. Она даже не упрекнет за то, что он трус, но за утаенную пятерку живьем съест. И только вошел, жена встретила его распоряжением:
— Очень хорошо, Митенька, что ты пришел. Не раздевайся. Сходи-ка быстренько за хлебом!
Конечно, Митенька мог бы сказать, что по улице ходят разбойники с ломами, проламывают черепа, отбирают деньги, но он смолчал, потому что всякому известно, иные жены пострашней всех на свете разбойников. И он пошел, как обреченный, боязливо оглядываясь на каждую подворотню. Только в булочной он малость успокоился. Взял хлеб. Но едва шагнул за порог магазина, как его ухватил за рукав рослый детина.
— Друг! Ой, что-то мне твое лицо знакомо! Ты не в нашем жэке живешь? Давай хватим по маленькой, у тебя вон и закусь есть — калачики. Давай! Ну не могу один, хоть зарежь! — И он достал из-за пазухи тулупа бутылку «Русской».
Митенька остолбенел. Это был тот самый парень, который только что продал ему лом. Но что ему делать? Закричать? А что орать? Позвать милицию? А зачем? Что он ей скажет? Что ни говори, а сделка ведь была вроде честная: я тебе лом, ты мне пятерку. И Митя неожиданно для самого себя сказал:
— Да у меня, понимаешь…
— Жинка все деньги отбирает? У меня тоже! Значит, друг и брат ты мне по несчастью. Идем!
И Митя пошел в подворотню. Как-никак, но он шел пить на свои. А что будет дома, когда он вернется и дыхнет, об этом лучше не думать. Это будет уже не жизнь, а кровавая драма или фильм ужасов.
Их гораздо больше, чем мы думаем, — начальников, которые убеждены, что, если подбросить мастерам на пропой по десятке или пятерке, энтузиазм коллектива сразу подскочит вверх по крайней мере градусов на сорок. Видимо, такой доброхот был и на этой стройке. С утра было замечено, как прораб кого-то отзывал на лестничную клетку, что-то шептал, потом кто-то куда-то бегал, затем собирались тесными компаниями в пустых комнатах и оттуда слышались звонкие слова: «И сделаем! Не впервой! Да чихали мы на все комиссии» и т. д. Потом сразу началась такая суета, как будто комиссия уже стоит за забором стройки. Бригадиру надо было поправить балконную стойку, она покривилась на самом видном месте, на третьем этаже. Он влез туда с молодым дюжим парнем — новичком на стройке, поддел железяку ломом и скомандовал:
— Бей по ребру!
Парень только усмехнулся. А бригадир, красный от натуги, снова зарычал:
— Бей по ребру?
Парень сделал шаг назад и спросил:
— Ты что, с ума сошел?
— Бей по ребру… — закричал бригадир и добавил такие слова, от которых любой бы человек помутился в разуме. И тогда парень размахнулся и долбанул бригадиру кувалдой по ребрам… И полетел бригадир с третьего этажа, как ласточка…
Суд приговора не вынес, но в частном определении указал: «Прежде чем отдавать команды новичкам, надо им объяснять, что они означают и как их выполнять». О том, в каком состоянии была отдана команда, ничего не оказано. А жаль.
КРИТИЧЕСКИЕ ПАРОДИИ
Редакция обратилась к критикам с просьбой:
— Напишите, товарищи, что-нибудь яркое и захватывающее к юбилею прославленного Н-ского театра.
— Ладно, напишем, — сказали критики. И начали писать.
Итак, в Н-ском театре идет юбилейный спектакль «Горе от ума». Все критики охотно и вдохновенно пишут об этом событии потому, что тема — горе от ума — очень близка большинству из них. И вот что из этого получилось.
Черты бессмертия не стирает время. Грибоедов бессмертен. В театре мы на свидании с эпохой, взрастившей Чацкого.
Свидание не состоялось.
Чацкий выбегает слишком стремительно. Это пугает. От такого человека всего можно ждать. Завиральных идей и домушничества. Здесь где-то кончается темперамент и начинается гротеск.
Софья вскрикнула. Не напрасно. Мы с ней не любим Чацкого с первого взгляда.
Такие люди бывают.
Лев Толстой описывает московскую барыню Ахросимову, у Грибоедова она Хлестова. Но это не суживает образа, а придает ему трехмерность. Спектакль всегда лучше рецензии. Рецензии бесполезны.
Прямолинейность глуповата. Искусство сложного утомительно. В спектакле этого нет.
Мы уходим из театра с чувством обличения. В карете Чацкого далеко не уедешь. У подъезда — автомобиль. С радостью мы возвращаемся в наш век.
Я высказываю первые свои мысли. От этого они не станут ясней. Ясность златая — радость фальшивомонетчиков.
Истинный литератор чеканит медь и чугун слов. Позвольте обнажить прием — так рождаются рецензии.
Этот спектакль вызовет споры, много споров, горячие споры. Что это — жизнь или история, правда или ложь, спектакль или сцены, симфония или какофония? Мы сидим в зрительном зале как судьи; судим, наблюдаем, да, да, именно наблюдаем. А между тем почтенного юбиляра надо критиковать. Он может обидеться. Он бойкий. Да, да, еще бойкий.
Актерам, гениальным актерам театра следовало бы понять Грибоедова, постигнуть смысл фамусовщины, скалозубовщины, молчалинщины, репетиловщины, донести до нас живое биение эпохи, ее страсти, ее бури, ее чувства, ее быт. Но быт, может быть, и есть. Может быть, все может быть.