— А ночью вы спите в чепце?
— В сетке.
— Тяжело вам, красивым мужчинам, — и другим, дружеским тоном: — Сейчас вы снова обидитесь, скажете, что я вас обозвала еще и красивым мужчиной, но ведь это правда!
Десять минут они весело и непринужденно разговаривали, потом дважды танцевали. В танце снова, глядя за окно своими колдовскими глазами, она тихо прошептала:
— Вот беда, вот беда!
— Что вас так беспокоит? — спросил Борис. — Всю ночь вы с тревогой смотрите за окно. Кто вас там ждет? Старый муж? Любовник с финкой? Или вы наигрываете загадочность?
Пелагея простонала:
— Ой!
И исчезла. Не то чтобы испарилась, но скользнула как тень на кухню, минуту пошепталась в передней с хозяйкой и ушла. Не мог же Борис броситься следом и даже спросить, почему, зачем, куда: не позволяла гордость. Но вечер потерял для него всякий интерес. Притворяться веселящимся он не мог. А когда кто-то высказал догадку о причине его мрачности, он не стал огрызаться, встал и ушел.
— Вы, как Поля, уходите по-английски, — сказала, прощаясь с ним в передней, хозяйка.
Умные люди в новогоднюю ночь веселятся до открытия метро, ибо нет другого средства передвижения: таксисты как угорелые носятся по городу с зелеными огоньками и почему-то не останавливаются, а презрительно объезжают всех голосующих среди шоссе. Но Борису и не нужен был транспорт: потерпев такое крушение, надо было прогуляться, подумать.
Он ничего не видел и не слышал и брел медленно, наугад, погрузив свои руки в карманы пальто, и никак не мог понять: ну почему самой невинной болтовней он вызвал такое злое отвращение у Пелагеи?.. И вдруг рядом раздался ее приветливый голос:
— Неужели это вы?
На тихой улице у большого, новенького, с иголочки дома громадной серебристой лопатой Пелагея сгребала с тротуара снег. Ей помогал довольно мрачный некто в громадных черных очках. Может быть, именно поэтому Борис остолбенел. А у Пелагеи смущение проявилось иначе, она заговорила вдруг, защебетала:
— Неужели девчонки вам сказали, где мой участок? Нет? Молодцы! Сами нашли, случайно? Поразительно! Что ж, теперь будете знать, что загадочная Коломбина — дворничиха! А тревожно она глядела за окно потому, что снег валил, а ей убирать. Хотите помочь? Ляховецкий! — крикнула она очкастому. — Прибыло пополнение, — и объяснила совсем растерявшемуся Борису: — Это доцент нашего института, он живет в этом же доме и иногда выходит мне помогать. Берите мою лопату и посмотрим, кто устоит в неравном споре. Я убираю у двух домов, но зато у меня два оклада. И все, что у меня есть, — мое, трудом заработанное. Конечно, недобрав очков на экзамене, я могла бы вернуться в Пензу к мамочке, тем более что она у меня миллионами ворочает — служит кассиршей в банке. Но я поступила на вечерний и в дворники и чувствую себя очень здоровой и счастливой. Правда, у меня нет такой фирменной куртки, но она же не ваша — папина. Неужели этого счастья — быть всем обязанным только самому себе — вы никогда не испытывали?
И вдруг то ли обозлился Борис, то ли голос далеких предков в нем заговорил, но только он снял с себя пальто, бросил его на ближайший подоконник, поплевал на ладони, взял лопату и начал с яростью сбрасывать снег с тротуара на мостовую.
ГРОЗА КОМПЛЕКСА
Вадим Гурин — продукт городской цивилизации. Из Москвы он отлучался только в Сочи и в подмосковный совхоз на уборку картофеля и даже практику проходил в городе, в заводской многотиражке, как положено студенту факультета журналистики МГУ. Путешествовал он преимущественно от дома на Полянке до Воробьевых гор. И вдруг по распределению ему пришлось отправиться за тридевять земель в Энский край, в редакцию «Энской правды».
Редактор, как все краевые редакторы, сообщил ему, что на территории, жизнь которой освещает его газета, можно расположить Францию, Испанию и страны Бенилюкса, вместе взятые, а потом три часа подряд азартно рассказывал обо всем, что на этих громадных просторах — степных и лесных — расположено и какие чудеса там творятся. Вадима до такой степени ошеломили эти картины, что на вопрос редактора о том, что же его больше всего привлекает, он честно сознался:
— Пока ничего.
— Понимаю, поискать хотите? Присмотреться к жизни? Что ж, давайте прикрепим вас прежде всего к сельскохозяйственному отделу. Земля и хлеб — они всему начало.
Сотрудники сельхозотдела, очень похожие на колхозных председателей, по-простому одетые и откровенно насмешливые, рассматривали элегантного Вадима с нескрываемой иронией. Наконец заведующий отделом спросил:
— Что будем делать, ребята? Чем загрузим новый кадр?
Пауза. Она тянулась так долго, что единственная женщина отдела пришла на выручку Вадиму.
— Вы очерки писали, товарищ Гурин?
— Случалось, — сказал Эдик и покраснел, припомнив первые робкие пробы своего пера в заводской многотиражке.
— Вот и отлично? Только что мы обсуждали, кому писать про Лидию Овсянникову, и желающих не нашлось. Вот и давайте поручим это дело столичному журналисту с высшим образованием.
Сотрудники откровенно ухмылялись. Было, видимо, какое-то женское ехидство в этом предложении. Вадима это задело.
— Согласен! — сказал он поспешно и отважно, не задумываясь о том, на что идет.
По дороге в совхоз Залужский, где работала доярка Овсянникова, Вадим упивался могуществом прессы, представителем которой он стал со вчерашнего дня. Предъявил он новенькое удостоверение, где золотом по пурпуру было напечатано «Энская правда», и начальник вокзала сам проводил его к кассе, где срочно, без очереди, ему выдали билет на проходящий скорый. Приехав на свою станцию, молодой журналист узнал, что отсюда до нужного ему райцентра еще вертолетом добираться. И что же — взяли его летчики в вертолет сверх всякой нормы. В райцентре, где он стал искать попутную до совхоза, шофер выскочил из кабины, обнял Вадима, потом распахнул перед ним дверцу машины, подсадил и сказал:
— Садись, дорогой! Я, может, всю жизнь ждал этой встречи. Есть материал!
И пока они мчались по довольно-таки ухабистому грейдеру, Вадим получил столько материала, что его хватило бы ему примерно до пятидесятилетнего юбилея. Заговорил его водитель до полуобморока.
В совхозе молодой и пронзительно деловой директор, внимательно выслушав про задание Вадима написать об Овсянниковой, уверенно сказал:
— Давно пора! — И, обернувшись к рослому человеку, с которым только что беседовал, распорядился: — Выходит, Иван Сергеевич, лучше всего ему у тебя жить. Заметано?
Иван Сергеевич кивнул головой, встал и вместе с Вадимом отправился в добротный, выложенный из кирпича, крытый шифером дом, окруженный пышным высоким кустарником. Дом сиял чистотой и опрятностью.
— Вот ваша комната, вот умывальник, а здесь ванна. Можете, если захотите, душ принять с дороги. А я в магазин, — сказал хозяин и исчез.
Вадим остался один в чужой комнате. Ему захотелось тут же пережить чувство вступления в неизведанный мир, погрузиться в глубочайшие наблюдения, но ничего потрясающего воображение вокруг не обнаружил. Пахло жареной бараниной, совсем как у мамы дома. В углу стоял точь-в-точь такой же, как у него дома, на Полянке, телевизор «Рекорд-335». Подошел Вадим к книжным полкам — они почти такие же, как у него: Экзюпери и Грин, Тургенев и Бунин, полное собрание Толстого и Достоевского и современные писатели, причем самые выдающиеся, были здесь тоже представлены богато. А на столике напротив заправленной со строгой опрятностью кроватки стоял магнитофон «Юпитер» — давняя, но так и не осуществившаяся мечта Вадима. Он нажал кнопку, и аппарат взревел так, как будто только что сделал свежую запись на Лысой горе в разгар шабаша ведьм. Только ведьмы выли по-современному, в соответствии с последней модой, и Вадим испуганно выключил магнитофон.