— Почему вы так уверены?
— Потому что в данный момент она по-прежнему замужем за мной, — ответил я.
Я часто задавал себе вопрос, сложилась бы жизнь моего деда иначе, если бы он женился по любви. Мою бабушку он не любил. Из оставшихся после него дневников ясно, как мало времени дедушка провел с женой. Там даже нет объяснения, почему он на ней женился. Словно это произошло неожиданно для них обоих. Почему так случилось? Когда у них появилась возможность задать себе этот вопрос, было уже поздно. Мой дед отправился в джунгли, и надежды на перемены не было.
В тот день в Конго, когда он отделился от группы, он мог написать письмо. Мой дед сознавал, что следующий шанс появится много месяцев спустя, и все же не написал жене, не послал весточки. А просто вместе со своим спутником забросил на плечо мешок и двинулся в джунгли.
Местности они не знали. И вообще понятия не имели, куда идут. А это делало небольшие трудности в десять раз сложнее, а большие и вовсе не преодолимыми. Они намеренно избегали туземцев, которые могли бы им помочь, и, казалось, искали самые непроходимые места. В первый месяц было пройдено сто миль, но, как следует из его дневника, они двигались извилистым путем по местам, еще не нанесенным на карту, что требовало огромной энергии. Заметки в дневнике деда с каждым днем становились короче. Они добрались до реки и три недели шагали вдоль берега по мелколесью. Затем, когда запасы хинина подошли к концу, пришлось отойти от воды подальше. Миновал еще месяц, и мой дед прекратил вести путевой журнал, будто предчувствуя конец. Не ясно даже было, пытались ли они продвинуться вперед или делали отчаянные усилия вернуться обратно. В любом случае это было безнадежно. Они заблудились и вконец измотались. Запасы еды были почти на исходе. У деда возобновились приступы лихорадки. И самое главное, нигде не было видно никаких павлинов.
Когда мы зашли в мою комнату, я показал Кате фотографию на столике у кровати.
— Это моя дочка. Ей был тогда почти год. Она умерла через несколько недель после того, как сделали этот снимок.
Мы сели на кровать, касаясь коленями и локтями.
— Я так вам сочувствую, — промолвила Катя, нежно поглаживая фотографию кончиками пальцев.
— Бразильская сельва не то место, где нужно растить ребенка. Есть сотни причин, по которым он может погибнуть. Это непреложный факт, и мне следовало знать. Впрочем, я знал, но все равно был потрясен. Все изменилось, жизнь рухнула.
Я замолчал, и она дотронулась до моей руки, побуждая говорить.
— Я не мог работать, словно ничего не случилось. Просил жену уехать, вернуться в Англию. Но для Габби работа была надежным убежищем, куда всегда можно спрятаться. А я потерял интерес. Ко всему.
На мгновение я вдруг снова очутился там, в небольшой комнатке с окном, занавешенным грязной сеткой, и вентилятором, который работал просто так, бесполезно. Какие-то запахи. Маленькая кроватка, пустая. На матраце еще видны вмятины, сохраняющие контуры ребенка. И Габби внизу, отдающая распоряжения ровным тоном.
— И вы ее оставили?
— Иного выхода не было. Меня раздражали все ее действия. Конечно, это несправедливо, но что поделаешь. Казалось, еще чуть-чуть, и мы возненавидим друг друга. В конце концов решили, что я уеду. — Я посмотрел на фотографию, вновь ощущая пустоту внутри себя. — Мы назвали ее Селеста, в честь матери Габби. Фотография — единственное, что осталось от нашей дочери. И воспоминания. Когда нас с Габби не станет, будет лишь эта фотография. А потом и вообще ничего.
Мы посидели некоторое время молча.
— После вы стали заниматься исчезнувшими птицами? — спросила Катя.
— Да. — Я изобразил фальшивую улыбку. — Подходящее занятие, верно? Сохранить хотя бы на бумаге то, что безвозвратно утрачено.
— А Габби?
— Она продолжила свою работу. Мужественно справилась с горем. Не то что я, который злился на весь свет. Так было три года. В конце концов эта злость меня измотала, и я всерьез занялся наукой. Собрал большой материал. — Я показал на сундучок в углу. — А потом — я это уже рассказывал — сложил все записи сюда, стал преподавать, а на досуге мастерить чучела птиц. Злость давно ушла. Да и боль уже почти не ощущается. А вот печаль осталась. И от нее мне никуда не деться. Моей девочке не суждено было вырасти и увидеть, сколько всего чудесного в мире.
— Вы с Габби не виделись? До недавнего времени?
— Странно, да? Но она мне писала. Я читал ее письма и хранил. Это создавало определенную иллюзию связи. В письмах почти все было о работе и никогда о личном. Эта тема была слишком опасной. Я знал, что у нее время от времени появлялись мужчины, но, пока она писала письма, это не имело значения.