— Извините, — сказал он. — Дело в том, что я ревную к этому парню Бойзу. Я не должен, и все же я ревную.
— Именно, — сказала Хэрриет. — И вы всегда будете ревновать.
— И — жить с этим?
— Вы будете очень несчастны. Не говоря уже о других препятствиях.
— Но послушайте, — возразил Уимзи, — если вы пойдете за меня замуж, я перестану ревновать, потому что тогда я буду знать, что вы и в самом деле любите меня больше, чем всех других.
— Вы так думаете, но ревновать будете.
— Разве? Да нет! Почему я должен ревновать? Это то же самое, как если бы я женился на вдове. Разве все вторые мужья ревнивы?
— Я не знаю. Но это не то же самое. Вы никогда не будете по-настоящему доверять мне, и мы будем несчастны.
— Но, черт побери, — сказал Уимзи, — если бы вы хоть раз сказали мне, что чуточку неравнодушны ко мне, все было бы в порядке. Я бы поверил. Только потому, что вы этого не говорите, я и воображаю себе всякую ерунду.
— И вы будете себе ее воображать независимо от вашей воли. Вы не сможете непредвзято относиться ко мне. Мужчины никогда не могут.
— Никогда?
— Ну, очень редко.
— Это было бы ужасно, — сказал Уимзи серьезно. — Конечно, если я окажусь подобным идиотом, все будет совершенно безнадежно. Я был знаком с одним парнем, страшным ревнивцем. Если его жена не висела у него на шее, он утверждал, что он ей совершенно безразличен, если же она выражала свою привязанность к нему, он называл ее лицемеркой. Жизнь ее стала просто невыносимой, и она сбежала с типом, на которого ей было совершенно наплевать. Тот парень ходил и всем рассказывал, что он оказался прав, а ему объясняли, что он сам этого добился собственной глупостью. Все это очень сложно. Если бы вы приревновали меня к кому-то, меня бы это утешило: значит, вы хоть немного интересуетесь мной. Рассказать вам кое-какие подробности из моего ужасного прошлого?
— Пожалуйста, не надо.
— Почему?
— Я не хочу ничего знать обо всех других женщинах.
— Не хотите? Ну что ж, это вселяет надежду — значит, вы не испытываете ко мне материнские чувства, иначе вы хотели бы знать, чтобы понять, помочь. А я не хочу от вас материнских чувств. И в конце концов, в этих женщинах не было ничего интересного, кроме Барбары, конечно.
— А кто такая Барбара? — быстро спросила Хэрриет.
— О, одна девушка. Я ей очень многим обязан, в самом деле, — ответил Уимзи задумчиво. — Когда она вышла замуж за другого парня, я и занялся расследованиями, чтобы исцелить израненные чувства. И в самом деле, это оказалось весьма забавным. Боже мой!.. Я тогда был выбит из колеи. Ради нее я даже посещал специальный курс логики.
— Боже милосердный!
— И все только из-за удовольствия болтать романтическую чепуху. Есть какая-то таинственная аура у всего, что каким-то образом выражает страсть. В течение многих лунных ночей я бормотал об этом соловьям в садах Сент-Джона — хотя, конечно, я тогда учился в Бэллиол-Колледже, но это совсем рядом...
— Если кто-нибудь когда-нибудь и выйдет за вас замуж, то это только из-за удовольствия слышать, как вы болтаете чепуху, — сурово сказала Хэрриет.
— Унизительная причина, но все-таки причина.
— Я сама любила болтать чепуху, — призналась Хэрриет со слезами на глазах, — но теперь я не могу себе этого позволить. Вы знаете, меня всегда считали жизнерадостным человеком, эта мрачность и подозрения — все это не мое. Но я как-то потеряла присутствие духа.
— Ничего удивительного, бедное дитя. Вы переживаете это. Вы только продолжайте улыбаться и предоставьте все дядюшке Питеру. И простите меня, ради Бога, за такое истязание.
Вернувшись домой, Уимзи нашел на столе записку:
«Дорогой лорд Питер. Как вы уже видели, я получила эту работу. Мисс Климпсон послала шестерых женщин, конечно же с разными историями и рекомендациями, и мистер Понд нанял меня, заручившись одобрением мистера Эркварта.
Я пробыла здесь всего пару дней, поэтому не могу много рассказать Вам о моем нанимателе, кроме того, что он — сладкоежка и держит запасы шоколадного крема и «турецких сладостей» в своем столе, а когда диктует, то украдкой отламывает кусочки и сует их в рот. Он кажется приятным.
Но есть одна вещь. Я думаю, было бы интересным исследовать его финансовую деятельность. Знаете ли, я часто тем или иным образом сталкивалась с биржевым маклерством, и вчера в его отсутствие я приняла телефонный звонок для него, содержание которого не предназначалось для моих ушей. Оно ничего не сказало бы другому человеку, но сказало мне, потому что я кое-что знаю о том, кто звонил. Выясните, имел ли мистер Э. какие-либо дела с «Мегатериум траст» до их шумного банкротства.
Следующий рапорт отправлю вам, если что-нибудь случится.
Искренне ваша
Джоан Мерчисон».
«Мегатериум траст»? — подумал Уимзи. — Интересное занятие для респектабельного юриста. Спрошу у Фредди Арбатнота. Он полный осел во всем, что не касается биржи и акций, но в них он действительно понимает толк по совершенно непонятным причинам».
Он вновь перечитал письмо, механически отметив, что оно было напечатано на машинке типа «Вудсток», причем хвостик у буквы «р» нижнего регистра был как бы обрезан, а заглавная «А» выбивалась из строки. Внезапно он очнулся и прочитал его в третий раз, отметив — уже не механически — укороченное «р» и неровное «А».
Затем он сел, написал несколько строк на листке бумаги, свернул его, адресовал мисс Мерчисон и послал Бантера опустить его в ящик. И впервые за эти дни почувствовал едва уловимое движение вод в тот момент, когда из самых глубин его сознания медленно поднимались расплывчатые очертания живой идеи.
Глава 12
Когда Уимзи постарел и стал еще более разговорчив, он часто говорил, что воспоминание о том дне у герцога Денверского мучило его в ночных кошмарах в течение последовавших двадцати лет. Возможно, было здесь и ощущение превосходства, ведь, вне всякого сомнения, это Рождество явилось большим испытанием для его нервов, и ему удалось это испытание выдержать. Зловещее начало было положено еще за чайным столом, когда миссис Димсуорти произнесла своим высоким, пронзительным голосом, не обращая никакого внимания на окружающих:
— А это правда, лорд Питер, дорогой, что вы защищаете эту ужасную женщину-отравительницу?
Словно хлопнула пробка шампанского — все долго сдерживаемое любопытство гостей выплеснулось на него потоком щиплющей пены.
— У меня нет никакого сомнения, что она это сделала, но я ее не виню, — сказал капитан Томми Бейтс. — Грязное ничтожество — вот кто был этот Филип Бойз. Из тех, кто помещает собственную фотографию на обложках книг. Просто удивительно, как эти умные, образованные женщины влюбляются в такую дрянь. Да их нужно перетравить, как крыс, от них ничего, кроме вреда для страны.
— Но он был очень милым писателем, — запротестовала миссис Фезерстоун, леди в возрасте около тридцати, чья фигура, плотно обтянутая платьем, наводила на мысль, что ее обладательница постоянно и тщетно боролась за то, чтобы ее вес больше соответствовал первым слогам ее имени, чем последним[12]. — Его книги положительно написаны в галльском духе. Обратите внимание на их смелость и одновременно сдержанность. Смелость не редкость сейчас, но этот прекрасный сжатый стиль — этот дар, который...
— Ну, если вы любите грязь, — довольно грубо перебил капитан.
— Я бы не назвала это грязью, — сказала миссис Фезерстоун. — Конечно, он откровенен, а откровения в нашей стране не прощают. Это часть нашего национального лицемерия. Но красота стиля поднимает это все на более высокий уровень.
— Ну, я не собираюсь держать эту грязь у себя дома, — твердо сказал капитан. — Я застал Хильду за чтением этой книги и сказал, чтобы она немедленно отослала ее обратно в библиотеку. Я не вмешиваюсь, но должна же быть грань...