– Да ведь мы же должны дорожить, чтобы на нас тени подозрения не падало!
– Да оно и не падало бы, если бы вы не сунулись с своим рублем, – отвечал Ничипоренко, внезапно почувствовавший за собою силу положения.
– Это вы все испортили, – продолжал он, развивая свою мысль, – вас и назвали сейчас же от этого графом. Граф! Bon soir,[2] ваше сиятельство!
Ничипоренко снял шляпу и захохотал.
– Да, но и вас, однако, тоже назвали дворецким, – кротко отвечал Бенни.
– Дворецким? да дворецким-то ничего, но не аристократом, не графом.
Бенни чувствовал, что Ничипоренко как будто врет что-то без толку, но, припоминая, что ему было наговорено о народе, невольно допускал, что, может быть, и вправду он всему виноват, что он наглупил своим рублем и выдал себя этим поступком за такого человека, видя которого народ перестает быть искренним и начинает хитрить.
– Согласны вы со мною? – допрашивал его Ничипоренко.
– Да, может быть вы и правы, – отвечал введенный в сомнение Бенни.
– Не может быть, а это так есть, – отозвался, возвышая голос, Ничипоренко. – Да, это именно так есть; а зачем он, по-вашему, запел эту песню?
– Какую?
– Да вот эту: «белый-то и православный»?
Бенни полагал, что это из оперы «Жизнь за царя», но Ничипоренко это осмеял и разъяснил дело иначе.
– Он охмелел и пел сам не знал что, – отвечал Бенни.
Ничипоренко расхохотался.
– Не знал что! – повторил он и опять расхохотался. – Да, много вы, должно быть, наделаете, если так будете понимать. Эх вы, Англия, Англия, мореплаватели! А знаете ли вы, что народ-то похитрее нас с вами? Народ при «графчиках» никогда не заговорит о том, о чем он сам с собою говорит, – да-с! Чтобы его знать, надо его слушать, когда он вас не видит, когда он вас не считает ни графчиком, ни барином, тогда его изучать надо, а не тогда, когда вы сами себя выдали и вашим шелковым зонтиком, и вашею «Режиною Викториею», и вашим рублем.
– Но как же его слушать и видеть так, чтобы он нас не видел? – спросила Англия, находя в самом деле некоторый, даже весьма немалый смысл в этом замечании.
– А это надо искать, надо ждать для этого случая… Их, таких случаев, очень много, и надо только не упускать их.
– Анафема! шейгиц… только обдирать народ знают! – послышалось вдруг в это время недалеко от них, в стороне.
«Предприниматели» вздрогнули и остановились. Кругом их уже была темная ночь: вдали то затихал, то снова раскатывался грохот разъезжавшегося по домам города; на небе изредка проскакивали чуть заметные звезды; на длинном, пустом, по-видимому, взвозе не было заметно ни души живой.
Но вот опять из темноты раздается:
– А рупь-то серебром узял. Зачем же ты рупь серебром узял? Узял да и по шее – а? Есть разве теперь тебе такая правила, чтобы за свои деньги хрестьян бить по шее – а? Ты думаешь, что хрестьяне ничего. Ты куру с маслом ешь, а хрестьянину не надо ничего?..
Ничипоренко дернул Бенни за руку и прошептал: «тссс!»
– А если хрестьянин за это тебе, собаке, голову долой – а? Секим башка долой – а? – произнес азартно, возвышаясь в это время, очевидно пьяный голос. – Ты думаешь, что тебе век куру с маслом есть!.. А я теперь, может, и сам хочу куру с маслом есть!
– Идем! – воскликнул Ничипоренко, порывая Бенни по тому направлению, откуда слышался голос.
– Вы слышите: он, должно быть, хмелен, и вот увидите, этот ничего не скроет, – он черт знает как проврется! а мы такого человека должны сберечь.
Бенни с этим согласился.
Они шли почти ощупью, потому что под прямым откосом прорезанного в горе взвоза было еще темнее, чем где-либо, а дорогого человека, который мог провраться и которого надо было спасти, не находили.
Но дорогой человек им сам объявился.
– Что? – заговорил он снова в пяти шагах от них. – Что тебе медаль на грудь нацепили, так ты и грабить можешь… – а? Да я сам бляху-то куда хочешь себе подцеплю!
Ничипоренко и Бенни бросились на этот голос, как перепела на вабило.
Глава шестнадцатая
Подоспев на голос роптавшего впотьмах незнакомца, Бенни и Ничипоренко разглядели мужика, который стоял, упершись обеими ладонями в срезанную стену довольно высокого земляного откоса и, изогнув на бок голову, косился на что-то через правое плечо. Он был пьян до такой степени, что едва стоял на ногах и, вероятно, ничего не видел.
– Кто тебя ограбил? – спросил его Ничипоренко.
Мужик, шатаясь на подгибающихся коленях, продолжал сопеть и ругаться. Он, очевидно, не видал подошедших к нему предпринимателей и не слышал ничипоренковского вопроса.
Ничипоренко взял его за плечи, встряхнул и опять спросил, кто его обидел.
– А? – отозвался мужик.
– Кто тебя обидел, я говорю?
Мужик подумал с минуту, посопел и, опять заворачиваясь вправо через плечо, заговорил:
– Мош-ш-шен-н-ник, анафема… шейгиц!..
– Кого ты ругаешь? – спросил Ничипоренко. – За что?
– А зачем он рупь серебром узял! – отвечал мужик и снова закричал вправо: – Шейгиц! анафема… мошенник!
– Откуда он у вас взял их? – спросил Бенни, думая таким вопросом навести мысли пьяного человека на ближайшие его соображения.
Он не ошибся. Мужик тотчас переменил тон и с доверчивостию заговорил:
– Да как же, скажи: зачем он у меня с чертогона последний рупь серебра сдернул… а? Нешь ты затем здесь поставлен… а? Нешь ты за то будушник назван… а? Шейгиц ты, мошенник! – заговорил снова, валясь вправо головою, мужик.
– Что такое «чертогон»? – спросил у своего спутника шепотом Бенни.
Ничипоренко пожал плечами и отвечал:
– Черт его знает, что он мелет!
– Этого нельзя, – говорил мужик. – Ты в будку для проспанья меня вел и рупь серебра смотал… Нешь на это тебе закон есть… а?
– Его просто нужно отправить домой, – проговорил Бенни и затем, снова обратясь к мужику, спросил: – Где вы живете?
– Что?
Бенни повторил свой вопрос.
Мужик подумал и отвечал:
– Пошел прочь!
– Я хочу вас домой довести.
– Пошел прочь, – опять так же незлобливо отвечал мужик.
– Бросьте его, – сказал Ничипоренко.
Бенни этого не послушался.
– Я вам дам рубль серебром, и вы идите домой, – сказал он тихо, оттягивая мужика от глинистого обреза, в который тот упирался.
– Рупь серебром…
Мужик подставил пригоршни, сжимая их так сильно, как будто ему хотели насыпать их маком.
Бенни одною рукою поддерживал пьяного, другою достал из своего кармана рублевый билет и подал его мужику.
Тот взял и начал совать его в штаны; но пьяная рука ему не повиновалась, и каждый раз, как он посылал ее в карман, она прямо проскальзывала мимо кармана.
– Я положу вам в карман, – сказал Бенни, протягивая руку к билету, но тот вдруг неожиданно вскрикнул: «Пошел прочь!», – быстро отдернул у Бенни свою руку и, не удержавшись на ногах, тяжело шлепнулся во весь рост о землю и лежал, как сырой конопляный сноп.
Бенни решительно не знал, что ему предпринять с этим дорогим человеком: оставить его здесь, где он лежит, – его могут раздавить; оттащить его назад и снова приставить к стене, – с него снимут ночью и сапоги, и последнюю одежду. К тому же, мужик теперь охал и жалостно стонал.
Бенни нагнулся к его лицу и сквозь сумрак ночи, к которому в это время уже достаточно пригляделись его глаза, увидел на лице мужика печать серьезности, которою выражается только что ощущенное страдание.
– Вы расшиблись? – спросил Бенни.
– В печенях… – отвечал мужик.
– Больно?
– Больно, – отойди, больно.
– Ты расшибся? – спросил Ничипоренко.
– Поди прочь, – расшибся.
Ничипоренко объявил, что теперь нечего размышлять; что больше здесь стоять невозможно; что, черт его знает, он, этот мужик, может издохнуть, а не издохнет, так кто-нибудь как на грех подойдет и скажет, что они его убили и ограбили.
Бенни был другого мнения; он находил, что это и прекрасно, если их возьмут в полицию, потому что им, при правоте их, нетрудно будет оправдаться; но зато там и этот мужик тоже найдет себе защиту.