«Это невыносимое ожидание, – думала Таунсенд, – так расстраивает. Бесконечно долгие часы стояния в переполненном зале, пока королю Франции вздумается пригласить вас к себе». Ритуалы посещений, нескончаемая череда которых, видимо, определяла весь ход жизни в Версале. Три долгих дня она и Монкриф ожидали, когда их допустят в кабинет короля, при этом ничего не делая и никуда не отлучаясь, потому что им обоим следовало быть наготове в то мгновение, когда их пригласят. Более того, Таунсенд с огорчением узнала, что не вправе нигде появиться – ни в театре, ни в опере, на ужине или обеде, скачках или охоте, – пока не будет официально представлена Людовику и его Двору.
А король был просто недосягаем, ибо на целые дни уединялся с министрами и советниками, был на встречах с Генеральными штатами, где, как говорят, представители третьего сословия все больше ожесточались против него. После этого он, как правило, удалялся в Малый Трианон оплакивать потерю своего старшего сына, дофина, скончавшегося менее двух недель назад от пневмонии.
Искренне соболезнуя горю Его величества, Таунсенд возмущалась тем, что ей ничего не оставалось, как только ждать всегда одетой в лучшее платье и в бриллиантах, чтобы его приглашение не застигло ее врасплох. Ждать ей приходилось не в уединении собственных небольших апартаментов, а в одном из официальных залов с высокими потолками, каких было множество во дворце и где она не могла избежать бесконечного соперничества с другими придворными из-за ничтожно малого числа стульев.
– Вот, – сказала Китти.
Таунсенд взглянула. Непокорное выражение появилось у нее на лице при виде светло-зеленого парчового платья, переброшенного через руку Китти. Жесткая парча была украшена розами ручной работы, а кринолиновые юбки были широкие и тяжелые. И вдруг она почувствовала, что все это выше ее сил. Мысль о том, что ей предстоит провести еще один бесконечный день в душном переполненном зале, стараясь не выглядеть сникшей или усталой, или очень скучающей, в то же время не обращая внимания на перешептывания и лукавые взгляды других дам, вызванные, как она догадывалась, нарочитым молчанием Монкрифа, стоящего в противоположном конце зала и открыто пренебрегающего ею. Все это ужасало ее.
Неожиданно она вскочила и перебежала через комнату в одних чулках к высокому гардеробу у стены.
– Возьми, – сказала она Китти и бросила ей на руки бархатное платье жемчужного цвета без всяких украшений. – Я надену его.
Китти ужаснулась:
– Ко Двору?
– Нет, в парк.
Прежде чем одеть туфли, Таунсенд натянула платье через голову и просунула руки в рукава. Она торопливо подошла к зеркалу, свернула волосы в узел. Лицо, смотревшее на нее из зеркала, было более худым, усталым и бледным, чем в Англии, но это было лицо, которое ей знакомо, тогда как еще недавно перед ней представало чужое, накрашенное и напудренное существо.
– Таунсенд Грей, – прошептала она тихо, чтобы Китти не услышала. – Где, черт возьми, ты была?
– Леди Войн!
– Что такое, Китти?
– Что я скажу герцогу, когда он придет за вами? Таунсенд засмеялась, закинув голову. Она не могла сдержаться и чувствовала себя невероятно свободной. И скверной, изумительно, великолепно скверной.
– Скажи ему, что он может отправляться ко всем чертям!
И она сбежала по длинной изгибающейся лестнице, мимо лакеев в синих ливреях, которые старались не обращать на нее внимания, затем по галерее, сверкавшей, как все в Версале, золотом и серебром, выскользнула через боковую дверь в теплый тихий день.
Хотя сады Версаля были всегда открыты для публики, а совещание Генеральных штатов увеличивало число людей, живущих в замке, до двенадцати тысяч, сырость выгнала большую их часть из садов. Никто из садовников, пропалывавших клумбы около фонтана Аполлона, не обратил внимания на стройную девушку в простом светло-сером платье, которая, подняв юбки, сбегала с высокой лестницы, ведущей со ступенчатых террас ParterreduMidiк окаймленной скульптурами аллее внизу.
Экипаж на высоких колесах, запряженный шестью усталыми лошадьми и сопровождаемый многочисленными всадниками, катил навстречу ей от GrandCanal. Вероятно, кто-то из членов королевской семьи возвращался с прогулки, а может быть, богатый дворянин ехал засвидетельствовать свое почтение королю. Не желая встречаться ни с кем из них, Таунсенд спустилась по тропинке, которая вела к прелестному уединенному саду со скульптурами, украшавшими TheatredeI'Eau. Здесь она на минутку опустилась на мраморную скамейку перевести дух.
Сад был таким очаровательным и тихим, какие она видела только в Англии, хотя он был разбит с геометрическим совершенством, которое, как Таунсенд подозревала, поставило бы в тупик даже Вильяма Бита, очень талантливого бродфордского садовника.
Перед ней лежали бесконечные акры партеров анютиных глазок, гвоздик, примул и маргариток, аккуратно рассаженных, как на вышивке, – ни одного лепестка лишнего. От клумб отходили многочисленные тропинки, также хорошо ухоженные, окаймленные вечнозелеными деревьями.
Так как Таунсенд никогда, в сущности, не видела таких садов, она пришла в восторг от возможности сидеть и любоваться ими в свое удовольствие. Особенно очаровал ее сам дворец, кирпичные красновато-коричневые стены которого виднелись за распускающимися каштанами. Балконы и террасы окружали каждое крыло дворца. Балюстрады с бесчисленными статуями – ярко позолоченными или покрытыми тонким слоем меди – сверкали в подернутом дымкой солнечном свете. Повсюду были окна, открывающиеся наружу, – за ними можно было видеть огромные хрустальные люстры, которыми Версаль славился во всем мире.
Не желая терять ни минуты своей свободы, Та-унсенд наконец пошла мимо огромного ParterredesFleurs[8], целого моря цветов, переливавшихся разнообразнейшими красками и окруженных балюстрадой с каменными вазами, разрисованными под фарфор. Внизу были еще цветы, бесчисленные фонтаны и статуи и даже мраморный храм, к которому вела тропинка с тремя великолепными арками. Портрет Аполлона был выбит на медальоне, свисающем с центральной арки на золотых пластинах – в виде лучей солнца, исходящих от его головы.
Из дальнего конца храма низвергались струи скрывающихся внутри него фонтанов, но Таунсенд не отважилась войти, так как там гуляли придворные дамы и кавалеры. Вместо этого она углубилась в парк и вскоре затерялась в густом смешанном лесу, где путь ей преграждали то лабиринты заросших плющом стен, то железные перила, то подстриженные кустарники, которые разделяли парк на правильно разбитые сады и площадки. Она все шла и шла, зачарованная цветами, высокими деревьями, заросшими мхом берегами ручьев, пока, наконец, не пришла к лугу, поросшему лютиками. Здесь, в высокой траве Таунсенд увидела небольшое стадо овец, но, подойдя ближе, она была поражена, так как овцы катались по земле от боли. Молодая женщина в соломенной шляпе склонилась над ними и обернулась с облегчением, увидев спешившую к ней Таунсенд.
– О, пожалуйста, не знаете ли вы, что с ними? Я шла мимо и увидела что-то неладное.
Таунсенд посмотрела на овец. Дыхание у них было неровным, а глаза тусклыми. Она вспомнила холодную сырую весну два года назад, когда овцы в Вулли-Энде страдали такой же болезнью. Отец и мачеха были в это время в Лондоне, и она, Парис и Геркуль работали далеко за полночь, стараясь спасти бедных животных. Фермеры Норфолка называли эту болезнь травяной вертячкой, но Таунсенд не знала, как ее называют здесь, во Франции.
Ее французский был, однако, достаточно хорош, чтобы объяснить – что же случилось. Кто-то совершил ошибку, позволив молочным овцам пастись на молодой траве. В Англии, объяснила она, считается, что в первой весенней поросли содержатся яды, которые токсичны для овец.
Если сейчас же убрать стадо с пастбища, был бы шанс, что оно уцелеет, хотя не исключено, что несколько овец погибнут.