Теперешнего графа – так же, как его отца и деда до него, – всегда больше занимало виноделие, чем служение королю со шпагой в руке под сводами Версаля. Ему было под шестьдесят, его многочисленные дети рассеяны по всему королевству, и легко предположить, что годы, проведенные только в обществе его второй жены, значительно его моложе, и бывшей тещи – острой на язык Клотильды Оретт, не подавили в нем искрометного юмора. И, вероятно, нет ничего удивительного в том, что они с герцогом Воином мгновенно прониклись взаимной симпатией друг к другу и вскоре повели между собой увлеченный разговор о проблемах виноградарства. Число приглашенных было невелико, Таунсенд почти всех знала и не испытывала одиночества или недостатка в партнерах для танцев и бесед. Напротив, она танцевала и флиртовала со всеми подряд и удивлялась тому, что чувствует себя здесь гораздо свободнее и веселее, чем когда-либо в Версале.
Выть может, это объяснялось тем, что Ян был рядом с нею. Ян, который был выше и красивее всех присутствующих кавалеров, а то, что она читала в его взоре, когда их глаза встречались, делало ее гордой и смелой. Сегодня, по крайней мере, она была очень счастлива сознавать, что он ее муж.
За ужином она сидела за столом напротив него. Разговор шел о политике, которая в эти дни занимала мысли всех присутствующих. Красноречивый и образованный, граф де Грив не принадлежал к числу хозяев, останавливающих серьезные дискуссии за столом из-за присутствия дам. Казалось, всем хотелось говорить о терроре, охватившем Париж месяц назад, когда Людовик вынужден был ввести в Париж и Версаль войска, после того как Национальное собрание дерзко отвергло все уступки, сделанные им во время Королевской сессии двадцать третьего июня.
– Конечно, у Людовика не было другого выхода, как только счесть возникшую ситуацию кризисной, – заметил один из гостей, – и нельзя винить его за то, что он принял срочные меры, чтобы защитить и собственные интересы и интересы Парижа.
– Но была ли необходимость призвать тридцать полков швейцарской гвардии, хорватов и немцев? – возразил второй гость. – Да еще под командованием такого маршала, как герцог де Бролье? У этого идиота недостало ума понять, что создание штаб-квартиры в Версале натолкнет Национальное собрание на мысль, что Людовик замышляет переворот с целью распустить Собрание.
– Дорогой мой, – возразил с тем же пафосом третий, – народ Парижа начал мятеж и взял Бастилию вовсе не потому, что Национальному собранию угрожали королевские войска! Смещение Жана Некера – вот что разъярило толпу и подняло на бунт.
– Чепуха! Я думаю, что прежде всего их привело в неистовство отсутствие в булочных хлеба, – заявила мадам Оретт, как всегда великолепная, вся в черном, осыпанная сверкающими рубинами, сидя во главе стола рядом с бледной и хрупкой Натальей. – Ситуация неминуемо должна была из-за этого обостриться. Беспорядки вспыхивают тогда, когда люди голодны.
– Вы были в Версале четырнадцатого июля, не так ли? – обратился граф к Яну, безучастно потягивавшему вино.
Ян утвердительно кивнул.
– Тогда как вам представляется ситуация, сударь?
Ян отставил бокал.
– Мне пояснил мой зять, лейтенант Национальной гвардии, который сам был в тот день в Париже, что бунт начался лишь после того, как князь де Ламбез, командир немецкого отряда, врезался на коне в толпу в садах Тюильри, пытаясь разогнать ее. Думаю, было весьма глупо замахиваться шпагой на невооруженную Национальную гвардию и сбивать с ног женщин и детей. Толпа, естественно, пришла в ярость и кинулась громить арсеналы в Доме инвалидов, чтобы в свою очередь вооружиться. По этой же причине была взята и Бастилия.
– Я надеюсь, вы не считаете, – холодно произнес тот гость, который высказывался ранее, – что героический поступок дворянина подтолкнул этих нищих, этот грязный сброд к бунту? К штурму крепости, освобождению заключенных, убийству коменданта? Они подняли на пику его голову, а он титулованный дворянин.
– Вы отлично понимаете, что один-единственный инцидент не объясняет всех бед, постигших сейчас Париж, – холодно возразил Ян. – Как полагает мадам Оретт, народ был готов к насилию в ту самую минуту, когда остался без хлеба.
– И штурмовали Бастилию вовсе не нищие, – вспылила мадам Оретт, как всегда готовая встать на сторону своих менее удачливых соотечественников. – Это были ремесленники и мастеровые из Сент-Антуанского предместья. Рабочий люд – спинной хребет Франции.
В ответ на это замечание послышался шепот возмущения или одобрения в зависимости от политических взглядов гостей, и разговор еще какое-то время шел, главным образом, о тех же материях. Таунсенд слушала, с трепетом и болью вспоминая недавнее свое бегство из Парижа. В ушах снова звенели леденящие душу крики: «К оружию! К оружию!»
– Не перейти ли нам в гостиную, – предложил граф, заметив, наконец, взволнованность присутствующих дам, в том числе молодой герцогини Бойн. – Не станем больше говорить об этих тревожных хлебных бунтах, толпе и захваченных пушках. Хотя господин Некер действительно смещен, и простолюдины почувствовали, что потеряли своего самого сильного союзника в правительстве, тем не менее мы еще можем рассчитывать на хладнокровие графа де Мирабо, который способен в конце концов убедить Национальное собрание самораспуститься.
– Людовик должен был распустить его под дулами винтовок, – проворчал кто-то в дальнем конце стола. – Само существование собрания незаконно теперь, когда король самолично составил конституцию и объявил, что все правовые ограничения отменяются.
Возбужденные голоса приветствовали его слова, и граф был вынужден повысить голос.
– Более того, – продолжал он, – мы не должны забывать, что Его величество сделан очень благородный и разумный шаг, посетив Париж семнадцатого июля, и те самые граждане, которые повинны во взятии Бастилии, приветствовали его возгласами: «Да здравствует король и Национальное собрание!» Подождите, вы увидите – монархия утвердится и Национальное собрание даст согласие уйти в отставку. Есть все основания верить, что будет достигнут компромисс.
– Вы заблуждаетесь, Жан-Клод! – крикнул кто-то.
– ...и монархия сохранит свою власть, а депутаты Национального собрания согласятся со всеми прежде отвергавшимися уступками, прежде чем удалиться по домам, – благополучно закончил граф.
Последовали довольно жидкие аплодисменты, и графиня подала лакею знак.
– Шампанское, – распорядилась она, чтобы выпить тост за короля и Францию.
Позже, в экипаже по дороге домой, Таунсенд спросила Яна, верит ли он, по примеру четы де Гривов, что опасность для монархии миновала. Хотя Сезак находился в отдалении от Парижа, она знала, что недавние парижские беспорядки распространились на другие провинции и что причина волнений не только в упрямом желании Национального собрания получить конституционные права. Она знала, что, по крайней мере, среди сельского населения волнение вызывалось непроверенными слухами о спровоцированных правительством голодных бунтах, о бандах наемных разбойников, которые рыскают по деревням, уничтожая урожай, чтобы путем голода заставить народ смириться.
Все это было, конечно, ерундой. Как слухи, так и быстро растущие цены на хлеб были чем-то обычным для июля и августа, когда запасы предыдущего года исчерпаны, а хлеба нового урожая еще не было. Людей пугало, что они не знают, когда удастся поесть в следующий раз, а если люди голодны и напуганы, могут возникнуть беспорядки.
Ян долго не отвечал на вопрос Таунсенд. Вместо ответа он пристально глядел в окно, словно не зная, что сказать. Но когда Таунсенд, вдруг испугавшись его молчания, положила руку на его рукав, он тут же обернулся и взглянул на нее. Прочитав на ее лице невысказанный страх, он приподнял пальцем ее подбородок и пристально заглянул в глаза.
– Когда я уезжал, в Версале все было тихо, – заверил он, – ив нашей провинции тоже ничего не слышно о волнениях. Сейчас нечего опасаться, Таунсенд. Совершенно нечего. И он привлек ее ближе, словно защищая от воображаемой беды.