«Трехзевый Цербер, хищный и громадный, Собачьим лаем лает на народ, Который вязнет в этой цепи смрадной»[6], — пролепетал Жан Майар, вытирая со лба холодный пот. В тот миг ему показалось, что это дьявольское создание и есть страж адских врат.
Друзьям вдруг почудилось, что они очутились в преисподней, среди сборища отборной нечисти, и это помешало им рассмотреть детали страшной картины.
Когда же оцепенение прошло, врач и приор заметили, что чудище состоит из вполне знакомых форм.
Взгляд приора, все еще блуждающий, остановился наконец на этих головах. У левой вместо губ были лишь искромсанные лоскутки кожи, а нос заменяла черная дыра, зияющая посреди лица и наводящая на мысли о некой бездне, обреченной вовек не видеть света. На правой вся — без малейшего исключения — плоть была трухлявой: язва на язве и гнойник на гнойнике; глаза, губы, нос и уши терялись среди мерзких наростов, а неровный свет факелов делал харю еще отвратительнее.
Средняя голова чудовища поникла и моталась со стороны на сторону. Это показалось приору странным, и одновременно он подумал, что эта голова куда гнуснее прочих, но научилась скрывать свою сущность. Тут же приор уловил едва заметное напряжение мышц шеи, означавшее, что монстр намерен явить и третье свое лицо, и сердце его чуть не остановилось. Когда же голова поднялась, смятение священника сменилось замешательством и смущением — он узнал странника.
Его поддерживали, почти несли два прокаженных из тех, кто до сих пор жили вдали от всех и почти никогда не покидали свои лачуги. Но сейчас и они вошли в свиту незнакомца, а он прижимался к ним так крепко, что три фигуры сливались в одну, очертаниями напоминающую трехглавого адского монстра.
Морок развеялся, но жуткий страх, обуявший приора, так и не прошел. Более того, его начала колотить дрожь омерзения, будто не странник, а он сам шел в обнимку с этими двумя почти уже нелюдями.
— Этот человек свят! — воскликнул Томас д'Орфей так громко, словно криком хотел убедить себя самого. — Только святой способен на такие деяния!
4
— Святой… — задумчиво покивал Жан Майар. — Но мне кажется, что святость подразумевает покой и умиротворение души, а этот человек явно не в себе. Бьюсь об заклад, сейчас он снова примется обнимать и целовать всех и каждого.
Сейчас же толпа прокаженных разомкнулась, выпустив странника из безумного своего вертепа, и он на несколько мгновений остался один, явно пребывая в некоем лихорадочном забытье. Потом толпа вновь сбилась вокруг него, и он быстро овладел собой и вновь жадно бросился обнимать всех по очереди, предаваясь этому восторженно, страстно, но в то же время и с некоторой монотонностью, будто хотел побыстрее завершить прискучивший труд. С распахнутыми объятиями странник подходил к прокаженному, истово прижимал его к себе, впивался губами в омерзительную плоть, отстранялся, переходил к следующему.
— Возможно, я ошибался, когда заподозрил в нем дурные намерения, — вполголоса, словно разговаривая сам с собой, пробормотал врач. — Но вот ведь что странно: святоша этот с одинаковым усердием милуется со всеми прокаженными — и с мужчинами, и с женщинами, и с детьми, словно не замечает ни пола, ни возраста. Так кто же он? Просто душевнобольной? Или святой безумец? Что ж, бывают и такие. Со вчерашнего дня он облобызал более пятисот рож одна другой гаже, но не пресытился этим… Мой приор, мне приходит в голову лишь одно-единственное разумное объяснение…
— «Разумное объяснение»?! — возмущенно перебил приор.
— Он грешник! — продолжал Жан Майар. — Кающийся грешник, мятущийся и мучимый совестью. Он хочет спасти свою душу, чтобы она попала в рай, вот и пожаловал туда, где всякое деяние — во благо. Но чтобы вдохновиться на такое самопожертвование, надо иметь вескую причину. Возможно, на его совести лежит некое преступление, причем не из простых.
— Безбожник! Да можно ли искать причину для Божьей благодати, нам явленной? Человек этот, свят, понятно вам?!
— Такая уж у меня профессия — искать причину всего непонятного, — пожал плечами врач. — Да я и раньше любил поразмышлять над тем, что движет людьми, в том числе и святыми, — он бросил пристальный взгляд на поляну и заговорил уже совершенно серьезно: — По правде сказать, сейчас я в недоумении. Я так понимаю, что подвижничеству должно быть свойственно некое величие. Почему же Всевышний не наделил избранника своего хотя бы более благообразным лицом? Вы заметили, какой у него крючковатый нос, какое бледное лицо, как выделяются скулы и какие тонкие губы? А этот аромат мирра и ладана, который одурманивает всех, кого он целует. Не затем ли он, чтобы заглушить запах серы?