Адмирал бесстрастно выслушивал спорящих, что-то чертил в блокноте перед собой, невидяще смотрел впереди себя в глубь кабинета и лишь после того, как пыл оппонентов, иссякнув, сошел на нет, заговорил, словно бы размышляя вслух:
— Если генерал Сахаров считает возможным защищаться, я не вправе ему мешать, победителей, как у нас говорят, не судят, мы должны ему дать шанс и полную карт-бланш, тем более, что эвакуация так или иначе равна поражению, почему не сделать последнюю попытку? Но я не возражаю против эвакуации желающих членов правительства и населения, в случае неудачи это облегчит отступление войскам. Лично я покину Омск только с войсками. Вы свободны, господа.
Отпустив присутствующих вялым кивком головы, он, как это уже повелось между ними в последние дни, предложил Удальцову остаться.
— По всему вижу, полковник, — проговорил Адмирал, когда за последним посетителем закрылась дверь, — что вы тоже считаете защиту Омска бессмысленной, но поймите меня: если я сам бессилен что-то предпринять, я обязан предоставить такую возможность любому, кто хочет сопротивляться!
— Ваше высокопревосходительство, ваши решения для меня — закон, я не могу и считаю даже немыслимым для себя обсуждать их. Считаю своим долгом следовать за вами, куда бы вы меня ни позвали.
Адмирал облегченно поднялся:
— Не знаю, как с кем, — темные глаза его празднично ожили, — а с начальником конвоя мне повезло. До завтра, полковник…
Заворачивая к себе, Удальцов зазвал за собой ординарца:
— Садись, Филя, — устало опустился он за стол против Егорычева, — есть у меня к тебе разговор, без чинов, как говорится, по-свойски. Человек ты молодой, но бывалый, вон сколько тебе пришлось пережить со мной вместе, скажи мне, положа руку на сердце, выдюжим мы или нет?
У того от неожиданности и напряжения даже испарина на лбу выступила:
— Наше дело маленькое, солдатское, вышевысокбродь Аркадий Никандрыч, начальству виднее.
— Да не прибедняйся ты, Филя, — подосадовал Удальцов, — знаю ведь я тебя, как себя знаю, у тебя на все свое суждение есть, мало, что ли, мы с тобой вместе хлеба-соли съели, чтоб друг от друга таиться?
Тот смущенно засопел, заерзал на краешке стула, заскучал глазами по сторонам:
— По правде говоря, вашевысокбродь Аркадий Никандрыч, не потянем боле, выдохся народ.
— А что говорят?
— Говорят, замиряться нужно, опять же комиссары в листках ихних землю сулят, а чего еще мужику надобно?
— Обманут ведь, Филя.
— Омманут, не омманут, а мужик верит, гадают, бабушка, мол, надвое сказала, а, глядишь, говорят, не омманут.
— Ну, а сам ты как думаешь?
— Мне и думать нечего, вашевысокбродь Аркадий Никандрыч, куда вы, туда и я, у меня с вами одне путя.
— А как посоветуешь?
— По мне, так часу ждать нельзя, уходить нужно, без задержки уходить, спасать Верховного и самим спасаться.
— И золото народное им оставить?
— А што золото, от народа уйдет, к народу и придет, не одним золотом жизнь красна.
— Куда уходить-то?
— А хоть к монголам или китайцам, не погибать же ни за что, ни про что, а там видно будет.
Удальцов встал:
— Ладно, Филя, иди, спасибо за правду.
Егорычев, поднявшись, потоптался было около стула в заметном смятении, словно собираясь добавить что-то к сказанному, но, видно, раздумал и тихонько, чуть не на цыпочках вышел из комнаты.
Лишь теперь, после разговора с ординарцем, Удальцов по-настоящему представил себе всю серьезность создавшегося положения. И первая забота, которая овладела им сразу вслед за этим, была связана с одним-единственным именем: Елена! Через полчаса он уже был в порту и звонил у двери Катушевых.
Ему открыл сам хозяин, еще более одышливый, чем обычно, и заметно опустившийся:
— Аркадий Никандрыч, голубчик, вас словно Бог к нам послал, — он пропустил гостя мимо себя, пахнув на него табачным запахом, — что делать, ума не приложу. — Катушев шел следом за ним, подсвечивая ему путь керосиновым ночником. — Дамы мои в совершеннейшей панике, хотят, жаждут бежать. Но куда и на чем, вот вопрос? На станции даже товарные поезда с боем берут, может быть, хоть вы что-нибудь посоветуете.
Слабо освещенная гостиная, в которой очутился Удальцов, походила на забитую до отказа камеру хранения, откуда навстречу ему устремились две пары вдруг загоревшихся надеждой женских глаз.