Почему никто не идет за мной?
В отчаянии я крикнул, застучал по стеклу — ответом мне была все та же тишина.
Тогда я попытался раскачать капсулу, но понял, что сил у меня не осталось. Совсем. Последние я отдал за несколько минут до того, подавая сигнал кораблям. Черное забытье вновь окутывало меня, мягко подбрасывало на своих мягких теплых волнах, и мир в глазах начал стремительно тускнеть. Мысль о смерти показалась такой приятной и разумной, что я удивился, почему раньше не прекратил бороться. Вернувшаяся гравитация вдавила мой пылающий лоб в холодное стекло, но я не ощущал ни холода, ни боли, только неизъяснимое спокойствие и легкость.
Внезапно произошло нечто совершенно невероятное. Я почувствовал, как все мышцы наливаются энергией. Слабость исчезла в секунду. Нечто словно тянуло меня наверх из сужающейся воронки небытия: мир сфокусировался и обрел четкость. В то же время все тело пронзила жгучая боль — словно то была расплата за возвращение к жизни. Я вновь принялся раскачивать капсулу из стороны в сторону, и на этот раз мне удалось. Помогло то обстоятельство, что в нижней, металлической части моей тюрьмы оставалось еще довольно много воды, при раскачивании жидкость надавила на стенки и капсула, подпрыгивая, с грохотом покатилась по неровной поверхности. Вот тут мне по-настоящему повезло: капсула сорвалась с небольшой высоты и с силой ударилась о металлический выступ. Стекло зазмеилось трещинами. Будь удар немного сильнее, осколки вонзились бы в грудь; будь он, напротив, слабее — прочное стекло выдержало бы, и неизвестно, удалось бы снова раскачать мою прозрачную тюрьму?
Выбирался я с величайшей осторожностью, буквально заставляя себя не торопиться, чтобы не пораниться и не истечь кровью. Я по кусочку отламывал стекла, обрывал соединявшие их десятки крошечных металлических нитей, и отбрасывал прочь. В гулкой тишине звон осколков казался оглушительно громким, надо мной заухало эхо. Наконец отверстие стало достаточно широким. Я аккуратно выкарабкался наружу, и рухнул на холодный влажный пол. Я был свободен!
Отвыкшее от гравитации тело повиновалось плохо, голова кружилась, но я торжествовал. С губ срывались какие-то безумные восклицания, хотелось смеяться и плакать одновременно!
Я взял себя в руки через несколько минут. Нужно было осмотреться и поискать моих спасителей. Почему они скрываются? Я предположил, что инопланетные космонавты просто-напросто осторожничают, и наблюдают издалека через камеры.
Первым делом я бросил взгляд на разбитую капсулу. Она действительно по виду напоминала сглаженную гильзу гигантского — шести-семи метров длиной — снаряда, на ее боках остались даже отметины копоти. Следов нарезки я не заметил — по-видимому, пушка Бертье была гладкоствольной (или, что более вероятно, ее специально приспособили для такой «стрельбы» — сомневаюсь, что во время войны кулхусцы выпускали по Камею всего-навсего семиметровые заряды). Под стальной оболочкой все еще гудел тихонько мотор вентилирующего устройства. Сколько несчастных погибли в этих летающих гробах? И скольким удалось спастись? Думаю, я был и навсегда останусь единственным.
С гримасой ужаса и отвращения на лице я отпрянул в сторону и начал осторожно взбираться вверх по наклонной стене. Это не составило большого труда — влажная, но шершавая поверхность стены была покрыта округлыми выступами и ямками. Капсула упала с высоты метров пять, с тонкого, выпирающего уступа — упала на дно чего-то похожего на неглубокий искусственный овраг. Вода скапливалась на его дне и убегала по едва заметному наклону бесшумным ручейком.
Я вскарабкался наверх, поднял голову и невольно присвистнул. Помещение было поистине безразмерным! Редкие цепочки ярких, но очень далеких бледно-голубых ламп тянулись в высоте параллельно «оврагу» — из бесконечности в бесконечность. Стен не было. Никаких следов устройства, с помощью которого мою капсулу подняли на борт, я тоже не заметил. Пол под ногами оказался словно нарочито неровным, неудобным для человеческих ног — будто по металлической поверхности прошлись мелкой алмазной бороной. Осторожно ступая, я побрел вдоль «оврага». Шелест шагов растворялся в окружающем беззвучии; здесь, наверху, не было эха — тишину нарушал лишь вкрадчивый шорох падающих из непредставимой выси капель.