Опустив все, что касалось Эриха Ляйфхельма, Конверс попытался вдуматься в образ юного героя Сопротивления, которым некогда был Жак Луи Бертольдье. Будучи по складу характера сугубо штатским человеком, Джоэл каким-то странным образом понимал чувства военного, описанного на этих страницах. Не будучи героем, он и сам пережил при возвращении торжественную встречу, уместную скорее для тех, кто прославился подвигами на полях сражения, а не длительным пребыванием в плену. И тем не менее оказанное внимание – просто внимание! – давало ему преимущества, от которых трудно было отказаться. Смущаясь поначалу, человек довольно быстро привыкает к ним, а затем уже и требует их. Признание кружит голову, а сопутствующие ему привилегии начинают восприниматься как нечто само собой разумеющееся. И когда внимание постепенно уходит, это вызывает горечь и стремление повернуть все вспять.
Эти чувства испытал даже он, человек, который никогда не стремился к власти, к успеху – пожалуй, но к власти – нет. Что же говорить о том, кто был воспитан в атмосфере почитания власти и авторитетов и кто сам в юном возрасте испытал радости головокружительной карьеры? Не так-то легко отобрать что-нибудь у такого человека – тут озлобление неизбежно примет самые яростные формы. И все же Бертольдье в пятьдесят пять лет уходит в отставку, в возрасте сравнительно молодом для такого многообещающего военного. Подобное как-то не вписывалось в образ этого Александра Македонского наших дней. Пока что картина была неполной.
“Следует обратить особое внимание на время, в которое происходил служебный взлет Бертольдье. После службы в Марокко и Алжире, где назревало народное восстание, его перевели во французский Индокитай. Там положение колониальных войск становилось все более напряженным, а вскоре вспыхнула и ожесточенная партизанская война. О его участии в боевых действиях сразу заговорили в Сайгоне и Париже. Части под его командованием одержали несколько редких, но долгожданных побед, которые хотя и не изменили общего хода войны, но утвердили твердолобых милитаристов во мнении, что галльские доблесть и стратегическое искусство способны одержать победу над презренными азиатами – нужны лишь материальные ресурсы, в которых отказывает Париж. Капитуляция при Дьенбьенфу стала горькой пилюлей для тех, кто утверждал, что лишь предательство Ке-д’Орсе [6] довело Францию до этого позора. И даже после этого разгрома Бертольдье остался одной из немногих героических фигур, при этом благоразумно помалкивая и не становясь, по крайней мере открыто, на сторону “ястребов”. Многие объясняли это тем, что он просто ждал сигнала, который так и не поступил. А потом он получил новые назначения – сначала в Вену, а затем в Западный Берлин.
Через четыре года он все же отступил от столь тщательно создаваемого образа. По его собственным словам, он был “возмущен и разочарован” отношением де Голля к требующим свободы рук воинским контингентам в Алжире и перешел на сторону ОАС под командой генерала Рауля Салана, выступавшего против правительственного курса, который он называл “предательским”. В этот бунтарский период своей жизни Бертольдье стал участником одного из покушений на жизнь де Голля. После ареста Салана в апреле 1962 года и разгрома повстанческих сил Бертольдье снова всплыл на поверхность с репутацией ничуть не запятнанной сотрудничеством с заговорщиками. Де Голль предпринял весьма неожиданный и не вполне понятный шаг – он выпустил из тюрьмы Бертольдье и предоставил ему не только свободу, но и высокий пост на Ке-д’Ор-се. О чем они говорили в беседе с глазу на глаз, осталось неизвестным, но Бертольдье сохранил свой чин. Единственным упоминанием де Голля об этой истории были слова, произнесенные им на пресс-конференции 4 мая 1962 года (даны в дословном переводе): “Великий солдат и патриот заслуживает, чтобы ему простили единственную ошибку. Мы беседовали. И мы оба удовлетворены”. Больше он никогда не возвращался к этому вопросу.
Семь лет Бертольдье занимал весьма высокие посты, был произведен в генералы и до выхода Франции из НАТО чаще всего служил военным атташе французских посольств в ведущих странах. Нередко он сопровождал де Голля на различные международные конференции. Фотографии его в непосредственной близости от великого человека постоянно появлялись в газетах. Странно, однако, что по окончании всех этих конференции – или саммитов, – несмотря на его большой вклад в их работу, его неизменно отсылали по месту службы, а обсуждения поднятых на них проблем проводились уже без него. Создавалось впечатление, будто его держат в постоянной готовности, но так и не поручают ведение дел. Было ли это ожиданием того самого сигнала, которого он ждал семь лет в Дьенбьенфу? На этот вопрос у нас пока нет ответа, но мы считаем жизненно необходимым разобраться в этом.