Если Амата заметила оговорку, то оказалась достаточно добра, чтобы пропустить ее мимо ушей, отчего он поверил, что девушка ничего не заметила. Конрад успел убедиться, что спутница не упускает случая уколоть его. К его облегчению, когда они снова тронулись в путь, она заговорила о другом.
– Странный вы монах. Ни разу не взялись за требник, а ведь уже скоро полдень.
Конрад улыбнулся. Это дитя ничего не упустит. Не уродись она женщиной, стоило бы учить ее Закону Божьему или гражданскому праву.
– На небеса ведет множество путей, сестра, – пояснил он, снова принимая учительский тон, каким рассказывал ей о базилике Элиаса. – Некоторые избирают телесную тропу, добиваясь спасения действием. Крестоносцы обретают Господа, обезглавливая сарацинов, или через мученическую смерть. Флагелланты бичуют себя ременными кнутами, распевая покаянные псалмы. Амата наморщила нос:
– Ух! Я как-то видела шествие флагеллантов, когда была еще маленькой. Они проходили через нашу коммуну, направляясь в Тоди. У них клочья кожи так и летели от спин. Я закрыла глаза, такие они были мерзкие.
– В последние одиннадцать лет их можно было видеть повсюду. В 1260 году люди ждали конца света.
Конраду снова вспомнился Джованни да Парма, заключенный в карцере. И за что? Только за то, что он уверовал в пророчество ясновидящего аббата Иоахима ди Флора, когда церковные власти уже перестали в них верить. Помолчав, чтобы собраться с мыслями, он продолжил урок.
– Религиозные общины, подобные черным монахам Сан-Беннедетто или иных обителей, проводят жизнь в молитве, свершая песнопения и чтения по книге. – Он достал из-под рясы требник, перелистал страницы. – Семь раз в день и среди ночи, как наставлял псалмопевец. Сам я испытал путь разума, начав с тривиума и квадривиума.
– Это кто такие? Или что?
– Семь искусств, предшествующие изучению богословия: тривиум – грамматика, риторика и диалектика; квадривиум – музыка, арифметика, геометрия и астрономия.
Он замедлил шаг, чтобы перевести дыхание, потому что тропа шла все круче вверх.
– Затем, окончив курс богословия в Париже, – заключил он, – я вернулся в ассизскую обитель и исполнял все требования монастырского устава. Как ни странно, после семи лет ученья и обязательных молитв я ощутил себя все более чуждым не только Господу, но и моим братьям. В монастырской жизни мне чего-то не хватало. И тогда я стал размышлять о братьях-отшельниках и задумываться, не ближе ли они к Богу, чем все мы.
Тема была близка его сердцу. Хоть чему-то он может научить Амату.
– Только в этих горах, сестра, я наконец начал видеть Бога – все еще «сквозь темное стекло», как говорит святой Павел, но, быть может, настолько явственно, насколько дано нам узреть Его на этой земле. Ты спросишь, что я делал для этого? Я сидел. Ничего более, просто сидел. Прислонялся к стене моей хижины и впускал в себя Бога. Если я сидел, закрыв глаза, Он являлся внутри меня. Если я открывал глаза, то видел Его во всякой твари, пробегавшей или проползавшей мимо, в каждом дереве, в каждом кустике, в каждой...
Амата прервала его речь взмахом руки. Она остановилась на тропе, подбоченилась, оценивающе взглянула на него, будто знатная дама, раздумывающая, покупать или не покупать раба.
– Я же говорю: странный вы монах, да оказывается, еще и речистый. Я даже не уверена, что отшельничество – ваше призвание. Может быть, вам стоило вступить в братство проповедников-доминиканцев, а не оставаться с миноритами.
Конрад так и остался стоять с открытым ртом, остановленный посреди речи.
Стоило метать бисер перед этим поросенком! Кому из ученых мужей пришло бы в голову наставлять женщину, тем более простолюдинку!
Между тем они вышли к обрыву, где тропа прерывалась. Далеко внизу блестела среди редкой зелени ленточка реки. Даже перед негодницей Аматой Конрад не удержался от поучения:
– Вот пример отшельнической жизни во всей полноте. Через реку, которую ты видишь внизу, не сумел бы перебросить камень и могучий Геркулес. Деревья, которые представляются тебе кустиками травы, десятикратно превосходят ростом человека. С этой высоты мир виден таким, каким представляется Господу, во всей незначительности. Такое зрелище стоит десяти томов философии. Впитай его, сестра, не упусти случая.
Впитывала она или нет, но больше на эту тему не говорила. Он повел ее по краю обрыва, пока они не вышли к узкому уступу, пересекавшему западную стену плоскогорья.
– Вот наша дорога. Если хочешь, подвесь сандалии к поясу, чтобы надежней цепляться пальцами ног. Мы потеряем всего один день, если вернемся сюда и завтра выберем легкую дорогу, – добавил он.
Амата измерила взглядом козью тропку, оценивая свои силы. Губы у нее шевелились, но Конрад не знал, молится девушка или просто набирается храбрости. Ему пришло в голову предложить ей держаться за его веревочный пояс, но решив, что не следует приглашать ее к телесному соприкосновению, он промолчал.
– Вниз не смотри, – предостерег он, пока она подвязывала сандалии к поясу. – Держись лицом к скале и при каждом шаге нащупывай зацепы для рук. Не жалей времени. Думай только о следующем шаге.
Он посмотрел ей в лицо. Кожа еще бледнее обычного и губа закушена, но в лице та же решимость, которую он заметил утром в хижине.
– Ну что ж. Помоги нам Бог, – помолился Конрад, и они, перекрестившись, друг за другом ступили на тропу.
Конрад, радовавшийся недавно прохладному ветерку, теперь благодарил Бога за неподвижность воздуха. Струйки пота гусеницами ползли у него по спине и шее, соленая влага щипала глаза, но он знал – один сильный порыв ветра из долины парусами раздует рясы и сорвет их с обрыва, как пушинки одуванчика.
Дюйм за дюймом продвигаясь вперед, он сбрасывал из-под ног осыпавшиеся камешки, расчищая уступ для Аматы. Она держалась рядом и производила меньше шума, чем шорох осыпи. Конрад понимал, что пот досаждает ей не меньше, чем ему, если не больше, потому что его старая ряса вытерлась до прозрачности, а ее была новенькая. Отшельник гадал, что творится у нее в мыслях, но молчал, опасаясь отвлечь девушку. А если и заговаривал, то лишь монотонным шепотом, чтобы помочь ей сосредоточиться: «Шаг... Еще шажок...».
Они достигли поворота, отмечавшего половину опасного участка. Конрад знал, что за выступом тропы есть расширение, прикрытое сверху каменным навесом. Там они смогут передохнуть, расслабить напряженные ноги и плечи. Он обернулся, чтобы обрадовать Амату, и увидел, как подался камень под ее пальцами. Девушка вскрикнула и пошатнулась. Конрад успел протянуть руку, поймать ее за рукав и помочь выпрямиться. Над головами у них слышался шорох начинающегося обвала, сверху посыпались мелкие камешки и песок.
– Скорей, надо обогнуть выступ, – сказал он.
Амата словно примерзла к скале. Камни осыпи становились крупнее, каменный дождь превращался в ливень. Булыжник размером с человеческую голову ударил ее по плечу.
Она закричала, но Конрад, обхватив спутницу за пояс и зажав в кулаке собранную в ком ткань ее рясы, уже тащил ее за собой в укрытие.
– Держись! – прикрикнул он. – Не сдавайся! Амата едва волочила ноги. Свободной рукой нащупывая зацепы, Конрад выволок ее на площадку за поворотом. Усадил, прислонив спиной к скале, и сам сел рядом, обхватив за плечи и чувствуя, как ознобная дрожь сотрясает все ее тело. Девушка пыталась что-то сказать, но зубы у нее стучали так, что она сумела только всхлипнуть.
Он уже видел такой лихорадочный страх, когда в хижину к нему, спасаясь от своры собак, заскочила лиса. Она немного обогнала погоню, и Конрад успел захлопнуть дверь перед носом оскаленных гончих. Лисица дрожала, забившись в угол, а он через дверь объяснялся с подскакавшими вслед за сворой охотниками.
– Право убежища! – крикнул он им. – Брат Лис неприкосновенен под защитой отшельника.
Через дырку от сучка он видел компанию местной знати, по большей части довольно зверской наружности, и надеялся только, что его слава блаженного юродивого заставит их призадуматься. Ради обычной лисицы стоит ли навлекать на себя проклятие и подвергать опасности душу?