Все трое не жалели сил, и даже вол, казалось, взбодрился, почувствовав подмогу.
– Хорошая скотинка. Умница, Юпитер. Хороший мальчик. Давай, верти колеса!
Выбравшись на край ложбины, монахи радостно вскрикнули. Примо хлопнул старшего между лопаток. Монах покачнулся, однако ответил крестьянину широкой улыбкой.
– Неплохая работенка, – воскликнул он.
Примо забрался на телегу и дружелюбно предложил:
– Ну, кто тут устал? Есть место для одного.
– Нет, нам привычней ходить пешком, – возразил монах, – однако мы благодарим тебя за приглашение.
– Я бы не отказался проехаться, – вздохнул послушник и погладил правое плечо. – До сих пор болит. Ты мне поможешь залезть?
Примо протянул ему обе руки.
– Подсадите-ка парнишку, падре. Паренек весело рассмеялся.
– Слышали, брат Конрад? Подсадите-ка меня.
– Фабиано! Ты забываешься!
Примо фыркнул, дернул хорошенько, и мальчишка оказался у него на коленях. Монах сердито насупился, и отвернулся, когда послушник показал ему язык.
– Надеюсь, тебе не тяжело. Сиденье-то узковато, – обратился он к Примо.
– У меня была раз коровенка – раз в двадцать потяжельше, – добродушно проворчал тот. – Я никогда не садился доить ее у стены. Как навалится, так и вылетишь сквозь стену. – Он прищурясь смотрел на мальчика. – А наставник твой, похоже, ревнует.
И, подмигнув, он принялся беззаботно напевать:
Ехал по лесу Бова, Розабелла с ним была...
– Фабиано, – прорычал вдруг монах. – Ноги у тебя, болят!
– Пусть ваше зеленоглазое чудовище спит спокойно, – хихикнул Примо. – Ваш послушничек меня не соблазняет.
Монах сердито обернулся к нему, но мальчик заговорил первым.
– Ты женат, синьор?
– Нет, хоть и пора бы, раз мама померла. Нам с отцом нужна хозяйка в доме.
– И я когда-то надеялся, – сказал послушник, – повенчаться с кем-нибудь и нарожать малышей.
– Ну, малышей ты и сейчас можешь наделать, коль тебя не охолостили и отпускают из обители, – усмехнулся Примо. – У нас в селе немало ублюдков с голубыми глазами – точь-в-точь как у нашего падре.
И он так хлопнул мальчишку по тощей ляжке, что тот пискнул.
Монах насмотрелся и наслушался достаточно. Он натянул на голову куколь, прибавил шагу и быстро обогнал телегу. Ноги у него разъезжались на скользкой глине, но он не сдавался и не давал этим двоим нагнать себя.
– Эй, погодите, падре, – крикнул ему вслед Примо. – Я вас хочу кой о чем спросить. Серьезный вопрос.
Монах остановился и подождал возчика, но капюшон с головы не сдвинул. Когда Юпитер поравнялся с ним, Примо заговорил:
– Вы слыхали про пляски на паперти? – Он не видел лица монаха, но глухое ворчание из-под капюшона убедило его, что тот слушает. – Ну, был праздник Богородицы, и все наши упились, как мастеровые, плясали на надгробиях и пели. Всю ночь одна и та же песня: «Пожалей меня, милашка». И кое-кто из них жалел-таки нас по темным уголкам. Но, понимаете, шум да гам под окном всю ночь не Дал падре сомкнуть глаз. Угадайте сами, каков он был на утренней службе: глаза красные, и за алтарь цепляется, чтоб не упасть. Вот возвел он глаза к небу, да только вместо: «Помилуй нас, Господи» вдруг затянул: «Пожалей меня, милашка»! – Примо взревел от хохота и снова грохнул кулаком по колену мальчишки. – Каков скандал! Как вспомню, до сих пор слезы на глазах.
Мальчик от боли вцепился в собственную ногу, однако сумел выдавить смешок. А вот старший его спутник, к разочарованию Примо, отказался принять участие в розыгрыше. Он просто молча зашагал дальше.
– Не в обиду вам, падре! – крикнул ему вслед Примо. – Просто когда я сижу здесь, глядя Юпитеру под хвост, всякий раз вспоминаю священника, который увел его мамашу. Вы-то тут ни при чем.
И он снова загрохотал, скрючившись и икая от смеха.
Священник уже обогнал их на добрую сотню шагов, и мальчик начал беспокойно ерзать. В его темных глазах мелькнуло беспокойство.
– Ты слишком далеко зашел, – сказал он. – Теперь он по-настоящему рассердился.
– Ничего, переживет. Шкура у него толстая, а мне после ночного дождика не мешает посмеяться.
Мальчик соскочил с телеги и зашлепал вслед за своим спутником. Когда послушник нагнал наконец старшего монаха, Примо почувствовал себя зрителем в первом ряду.
«Ого, – размышлял он, – теперь головастику достанется головомойка. Э, да он и сам не дает спуску!» Парочка в длинных грязных рясах очень походила на марионеток Панчинелло и его жену, бранящихся над ширмой и размахивающих длинными тощими ручками. Примо с надеждой ждал, что похожий на девочку монашек схлопочет оплеуху, какую его папа закатывал маме, когда она его задевала. Но, видно, монахам не положено драть уши своим милым.
Наконец монахи замедлили шаг и позволили волу снова догнать себя.
– Куда направляетесь, синьор? – пробурчал старший. Примо стянул шапчонку и постарался принять смиренный вид.
– В аббатство Святого Убальдо под Губбио, ваше преподобие. Должен доставить воз дров в аббатство, а уж потом они мне дозволяют рубить в их лесу для себя. К полудню будем у их ворот, если снова дождь не пойдет и Юпитер не сдаст.
– Значит, ты служишь черным братьям Сан-Бенедетто? – спросил монах.
– Хуже того, хоть проповедники и не велят, а я служу двум господам. Не могу сказать, чтобы я любил одного и ненавидел другого, поскольку от обоих не прочь бы избавиться. Первый мой господин – это, значит, будет граф Алессандро – убил одного из нашего села за то, что тот не поторопился убраться с дороги. Просто стоптал его конем. Его, понятно, оправдали, потому как крестьянин был его собственный и все такое, но по церковной епитимье пришлось ему отдать монахам часть пастбищ, половину своего леса и половину меня. Вы теперь видите перед собой полчеловека. Одна половина служит монастырскому управителю, а другая работает на графского надсмотрщика, и не скажу, какой приходится тяжелее. А тем временем собственное мое хозяйство заброшено.
Монах откинул свой капюшон. Он брел рядом с телегой, оставив послушника в нескольких шагах позади. Некоторое время слышался только звон колокольчика, скрип повозки и хлюпанье грязи под ногами.
– Верно говорил святой Франциск, – промолвил наконец монах. – Печален был тот день, когда люди Божьи стали обзаводиться собственностью, и еще печальней тот, когда они ради нее отказались от очищения.
– Ваш святой говорил много верного, хоть сам и был довольно отвратительный нищий. Вы понимаете, о чем я, падре?
И он многозначительно взглянул на инока.
– Да нет, вижу, не понимаете, – продолжал Примо. – Мой дряхлый папаша, а он был тогда не старите вашего послушника, в 1225 году видел святого человека во плоти.
Другой брат вез его на осле, слепого, как летучая мышь, а руки и ноги были замотаны, чтоб прикрыть раны Христовы, знаете ли.
– Нет ничего отвратительного в его слепоте и ранах, – прервал его монах. – Глазную болезнь он получил в Египте, когда старался обратить султана в христианство. Что до стигматов распятого Христа, то была величайшая милость, когда-либо дарованная Господом человеку.
– Да, все верно, все это так, только вы меня не дослушали. Мой папаша разглядывал его, и тут из кустов вылезает прокаженный, гремит своей погремушкой и протягивает чашку для подаяния. «Подведите брата моего ко мне», – говорит святой и начинает шарить руками, нащупывать голову паршивца. И как нащупал лицо, целует его, словно оно прекрасней прекрасного и слаще сладкого. Ну, вы сами скажите, а по мне так это отвратительно.
– Не ты один так думаешь, – признал монах. – И у меня бы не хватило сил на такое. Святое подвижничество – тоже дар Божий.
Пока Конрад говорил, повозка свернула за поворот размокшей дороги. Среди голубых гор повсюду всплывали перышки легкого тумана. В нескольких лигах впереди поднимались серые монолитные башни аббатства, врезанного строителями в склон горы Инджино. Под его стенами у подножия горы теснились дома Губбио.
– Смотрите-ка, братья, – сказал Примо. – Вон и конец моих трудов виден. И вам хорошо бы добраться туда к ночи. Кухня у дома Витторио что надо.