Он запустил руку под изрезанную ножевыми шрамами столешницу и извлек откуда-то блестящий золотой.
– Два замечательных портретика Лоренцо Тьеполо, амико, и, главное, вся добыча, какую сумеешь притащить на борт, – твоя! Это тебе не раз чихнуть! Анконцы последнее время разбухли от добра.
– Пора поободрать жирок, – хитро подмигнул незнакомец.
Орфео оглядел собутыльников. Казалось бы, отличный случай, и домой вернутся уже через месяц. Но почему-то он медлил соглашаться.
Юноша чуть насупился в ответ на выжидательные взгляды.
– Подумаю ночку, а утром здесь встретимся, – сказал он. – Мне еще надо заручиться разрешением святого отца. Он просил меня проводить его только до Венеции, но пока что не отпустил. – И смущенно добавил: – Я – его талисман на счастье.
– А! Неудивительно, что ты размяк, – кивнул Джулиано. – По этому поводу надо еще выпить! – призывно заорал он, и приятели принялись колотить чашами по столу, пока не появилась Сесилия с кувшином.
Она склонилась на столом, задев рыжей прядью щеку Орфео. Женщина успела надушить волосы, а если бы моряк усомнился, что она старалась для него, ее колено, коснувшееся его ноги, пока она разливала вино, рассеяло бы всякую неуверенность. Он погладил служанку по бедру и слегка ущипнул, когда она повернулась с кувшином к соседнему столику. Последняя чаша с приятелями – и он идет.
Многие венецианки были рыжеволосыми, но мало кто распускал волосы так свободно, как Сесилия. Пожалуй, с точки зрения церкви нескромно оставлять непокрытой голову и показывать уши, но Сесилия мало сталкивалась с духовными лицами, а если и имела с ними дело, то с такими, кто не поставил бы ей в вину свободную прическу. Орфео мысленно сравнил ее со знатными горожанками, ежедневно с важным видом показывавшимися на мраморных ступенях своих дворцов. Цокколи, высокие, как ходули, парчовые наряды и россыпи самоцветов, которых хватило бы скупить весь Ассизи. Их длинные локоны и выбеленная рисовой мукой кожа так же фальшивы, как души, и ни в чем они не сравнятся с простушкой Сесилией. Он оглянулся, встретил ее взгляд от дальней стены, и желание вспыхнуло в нем с такой силой, что чресла пронзила боль.
– А я научилась писать свое имя, – похвасталась Сесилия. – Один дружок научил.
Она приподнялась на локте, чтобы лучше видеть его лицо. Орфео ответил ей сонной улыбкой и поглаживал по волосам, пока она чертила буквы у него на груди, обведя первое «С» вокруг правого соска.
Слабый свет, пробивавшийся в дыры ветхой занавески, раздражал его, как зудящий над ухом комар. Хотелось уложить женскую головку к себе на плечо и снова закрыть глаза, но моряк понимал, что скоро придется возвращаться во дворец. Он тоскливо вздохнул. Сесилия прервала свое трудное занятие и участливо спросила:
– Ты опять загрустил, Орфео?
– Сам не знаю, отчего бы, – отозвался он.
– Не знаешь? А я сразу скажу.
Он двумя пальцами взял ее за подбородок, притянул к себе и поцеловал.
– Так скажи, о премудрая, и просвети мой разум.
– Вовсе не смешно! – фыркнула она и сделала серьезное лицо. – Женщины многое понимают.
Вытянувшись рядом с ним, она продела ладошку ему под локоть.
– Помнишь, ты мне рассказывал, почему сбежал из дома? После той драки, когда я тебя отмывала? «Я с кем угодно подерусь просто ради драки, – сказал ты, – но черт меня возьми, если стану убивать за деньги!» Если бы ты отправился с ними грабить Анкону, так показал бы себя не лучше, чем твой папаша, когда сжег тот замок. Будь я на твоем месте, я бы еще малость задержалась с новым папой. И со своей Сесилией.
Орфео скользнул губами по ее щеке и вновь откинулся, утонув в подушке.
– С моей Сесилией, – повторил он. – Мудрейшей женщиной в христианском мире. Будь я проклят, если ты – не последняя из пифий.
– Это же хорошо, нет?
– Еще бы! В старину люди тратили месяцы пути, чтобы добраться к оракулам и их служительницам. Преклоняли пред ними колени и осыпали их дарами.
– От этого и я бы не отказалась. Почему так больше не делают?
Орфео рассмеялся и крепко прижал ее к себе.
– Потому, о женщина, которой не все известно, что вас больше не берут в священнослужители. Те времена прошли навсегда, а жаль. – Он нежно поцеловал ее в шею под самым подбородком и легонько прикусил кожу зубами. – Но если совет нужен мне, я и теперь иду к вам.
В другое время, в другом месте он мог бы и остаться с Сесилией, последовав ее совету. Впрочем, подругу он всегда найдет на месте, когда бы ни вернулся, а его жизнь – он это знал – в вечном движении. Сама же Сесилия, с ее горячим и щедрым сердцем, никогда не останется без утешителя.
«Ответов так и нет, – себя Конрад. – здесь ответов! Я даром трачу время с этим Фомой Аквинским».
Терпение у него иссякло куда раньше, чем он ожидал. После недели за книгой его листки для заметок оставались, почитай, чистыми. Он выписал всего один параграф – о порочной природе женщины, – да и то только ради того, чтобы когда-нибудь прочесть его языкастой сестре Амате, которая явно неправильно понимала место женщины в великой цепи бытия. Конрад находил мрачное утешение в том, что блестящий богослов и даже сам великий Аристотель разделяли его чувства по этому поводу.
Вопрос ХСП, статья i, Ответ на возражение i.
Ибо Философ говорит: «Женщина – это неудавшийся мужчина». Ибо сила, действующая в мужском семени, склонна производить совершенное подобие мужского пола, в то время как зачатие женщины происходит от недостатка действующей силы, или от неудачного расположения материала, или даже от некоего внешнего вмешательства, такого как южный ветер, несущий влагу, как замечает Философ в «Происхождении животных».
Несмотря на внутреннее отвращение к диалектике и систематической теологии, Конрад должен был признать, что Фома глубоко понимает естественный порядок вещей. Он также пожалел, что в студенчестве не уделял больше внимания Аристотелю. Казалось бы, жизнь отшельника доставляла бесконечные возможности наблюдать жизнь диких созданий, но он даже не приблизился к высшему уровню понимания, к тому глубочайшему проникновению в суть вещей, которая позволяет возвыситься над видимым глазу. Кто бы мог подумать, например, что принесенная ветром влага способна влиять на размножение?
Сползая с табурета, Конрад с вожделением взглянул на запертые шкафы, как часовые выстроившиеся над сокровищницей Лодовико. Если копии запретных рукописей остались в Сакро Конвенто и если среди них есть первая история Фомы Челанского, то хранится она именно здесь. Конрад повел плечами и несколько раз присел, разминая колени. Библиотекарь, кажется, был занят чем-то в дальнем конце комнаты.
Конрад втиснулся между полок, лениво обводя взглядом ряды книг и время от времени извлекая то одну, то другую. Возвращая книгу на место, он словно бы ненароком бросал взгляд по проходу. Убедившись, что ни Лодовико, ни переписчик его не видят, он потихоньку стал приближаться к заветной цели. Висячие замки выглядели тяжелыми и неприступными, зато шкафы, сообразил отшельник, рассмотрев их вблизи, сделаны были из мягких сосновых досок. Наклонившись, он нажал на боковину пальцем. Дерево прогнулось. Если раздобыть инструмент...
Он отдернул руку. Боже милостивый! Неужто я дошел до такого? Да, кажется, дошел. Более насущный вопрос – хватит ли дерзости сделать следующий шаг? Пробраться в библиотеку ночью не трудно: Лодовико не запирает дверь. А вот заполучив нужный манускрипт, придется покинуть братство, как-нибудь обойдя запертые ворота и привратника. Потом придется удирать от двуногих гончих, которых, конечно, пошлет за ним Бонавентура. Ну, только бы добраться до гор, а там он окажется в своей стихии. Правда, если его схватят до того, жизнь его будет в руках Бонавентуры.
Шарканье сандалий в соседнем проходе на время прервало его спор с самим собой. Присев на корточки, он увидел над рядом книг колени Лодовико. Когда библиотекарь удалился в конец ряда, отшельник поспешил вернуться на свое место и к тому времени, как Лодовико завершил свой обход, сидел, так глубоко зарывшись носом в «Сумму», что на нем, пожалуй, отпечатались бы чернила, будь рукопись посвежей. Уголком глаза Конрад заметил, как библиотекарь, отворачиваясь, презрительно скривил губы.