Позже – спустя сколько-то минут, часов или дней – он сумел подняться на ноги. Дрожь улеглась, но глаз мучительно жгло.
Камера была другая – не та, где он ждал приговора. Пол от двери шел под уклон к дальнему углу, и тишина здесь не была полной. Справа по стене журчала вода. Он шарил рукой, пока не нащупал влажных камней, и склонившись, с наслаждением погрузил глазницу в холодный ручей. И тут ему открылась горькая ирония судьбы: извилистый лабиринт Промысла Божьего лишил и его, и Дзефферино глаза, но ни один не стал от этого мудрей. И оба потеряли возможность достигнуть цели. Он стал пленником, но и Дзефферино сам себя приговорил к заключению. Однако, при всей схожести их участи, Дзефферино упорно считал его врагом.
Конрад ощутил зловоние, поднимавшееся из нижнего угла камеры. Там, сообразил он, должна собираться вода и, вытекая через дыру в полу, образовывать сточную яму. Но если сточная яма воняет, значит, ею пользуются. Обернувшись, он оставшимся глазом всмотрелся в густую темноту, окликнул:
– Здесь есть еще кто-нибудь?
От дальней стены послышался металлический звон. Слабый голос прозвучал предсмертным шепотом:
– Зачем мы здесь, мама? Почему не уходим?
– Назови свое имя, брат, – попросил Конрад. Голос запел:
Лес кругом стеной стоит, в нем кукушечка кричит...
Конрад снова прижался лицом к мокрым камням. Струйка поползла по щеке на одежду, как слезы отчаяния. Он знал, что за эти годы многих братьев арестовали как схизматиков и еретиков, приговорили к вечному заключению, лишили книг и святых-даров. Опасаясь их дурного влияния, судьи запретили говорить с ними даже тем братьям, которые носили им пищу. Раз в неделю во всех обителях братства заново прочитывали приговоры, откровенно намекая, что всякий, усомнившийся в их справедливости, разделит ту же судьбу. Конрад не считал себя еретиком, но в глазах брата Бонавентуры он, пожалуй, был схизматиком, и этого довольно, чтобы и его заключение стало вечным. Сколько месяцев или лет, задумался Конрад, пройдет до того, как он уподобится жалкому безумцу, делившему с ним камеру?
Тот снова запел, повторяя стишок, который и Конрад помнил с детства:
Кораблик уплывает в ночь под светлою луной. Как крылья, парус распустил, плывет к себе домой...
У Конрада мелькнула вдруг страшноватая догадка: ему показалось, что он узнал поющего. Подражая женскому голосу, отшельник ласково позвал:
– Джованни, Джованни, пора домой!
– Vengo, mamma, – откликнулся тот тонким детским голоском. – Иду, мама.
Шарканье и звон цепей приближались: человек медленно преодолевал разделяющее их пространство. Когда он оказался всего в нескольких шагах, Конрад рассмотрел наконец бледного призрака темницы: почти голого, похожего на мертвеца. Если бы не отросшие до плеч седые волосы и не клочковатая борода, достававшая почти до пояса, его можно было принять за отмытый морем костяк. Протянув руку, Конрад коснулся обтянутых кожей ребер.
– Бедный мальчик, – сказал он, – ты потерял плащ. От соленых слез больно защипало изуродованный глаз.
Конрад сорвал с себя вторую рясу и помог несчастному просунуть в нее голову и руки. Потом крепко сжал мужчину-ребенка в медвежьих объятиях и стал укачивать, как укачивал на горном уступе испуганную Амату, покачиваясь в такт звону кандалов.
– Mettisi il cuore in pace, Giovanni. «Успокой свое сердце, Джованни». Мама за тобой присмотрит.
– Почему нам нельзя отсюда уйти, мама? – снова спросил пленник. – Мне здесь не нравится.
– Как-нибудь, – утешал его Конрад. – Как-нибудь.
Даже его, привыкшего всегда и во всем видеть промысел Божий, заставила дрогнуть встреча с этим несчастным. Слишком горестным оказалось столкновение с героем, которому он поклонялся почти так же, как фра Лео: повсеместно чтимым, лишенным власти генералом ордена Джованни да Парма.
27
Знакомые виды один за другим открывались перед Орфео, въезжавшим на Меркато[52]: римский храм Минервы, чьеза[53] ди Сан-Николо, стоявшая перед его родным домом. За годы его отлучки рыночную площадь вымостили кирпичом, так что в мостовой наполовину утонули ведущие к храму ступени, а конские копыта порождали непривычно гулкое эхо. Слева от церкви он увидел торговый участок, издавна закрепленный за их семейством. Дом и торговое предприятие удобнейшим образом располагались в самом сердце города: рыночная площадь начиналась всего в нескольких шагах от склада, где над сырцовой шерстью, поступавшей со всей Умбрии, трудились отцовские работники.
Орфео повернул коня в обход церкви, к каменному дому, где провел первые пятнадцать лет жизни. Здесь стояла странная тишина. Даже стук в дверь показался жутким в затихшем городе. Отворил незнакомый слуга, высокий и коренастый – ему пришлось наклониться, чтобы выглянуть в дверной глазок. Из такого вышел бы хороший воин, а в доме этот здоровяк казался не на месте. Слуга подтвердил, что братьев Орфео нет дома.
– Тогда я их подожду, – сказал Орфео. – Я младший сын сиора Анжело.
По лицу слуги прошла тень подозрения:
– Я думал, что знаю всех сыновей синьора. Если вы ищете отца, то найдете его в счетной комнате. Я вас провожу.
– Не трудись. Я знаю дорогу.
Как это похоже на отца: отказаться от возможности воочию увидеть папу – ради ведения счетов! По правде сказать, Орфео даже обрадовался случаю поговорить с отцом до возвращения братьев. Примирение будет достаточно трудным и без лишних ушей.
– Все-таки я пройду с вами, – твердо возразил слуга, растопырив руки и преградив Орфео вход в дом.
Тот пожал плечами и вскинул ладони.
– Ну конечно! Уж он-то не позволил бы чужаку оказаться у него за спиной. – Неуклюжая попытка пошутить не встретила отклика.
Слуга отступил, и они вместе прошли сквозь жилые помещения в рабочую половину. Когда слуга взялся за ручку двери, сердце у Орфео забилось чаще. Он вытер вспотевшие ладони о рубашку.
Отец сидел за столиком, развернутым к окну, спиной к двери. Перед ним были раскиданы листы пергамента. Погрузившись в расчеты, он даже беглого взгляда не уделил вошедшим.
В молодости Анжело Бернардоне был таким же плечистым и крепким, как его младший сын, но десятилетия за столом не прошли даром. К старости торговец обрюзг и располнел. На жирных пальцах, державших гусиное перо, вспыхивали драгоценные камни перстней – на каждом пальце по перстню – должно быть, от боли в суставах. На рукаве у него была черная повязка.
– Даже ради папы от книг не оторвешься, да, папа? – Орфео надеялся, что его сердечность не кажется слишком натужной.
Отец, не отрывая носа от листов, проворчал:
– Эта чертова двойная бухгалтерия... Флорентийские выдумки! – Он хотел добавить что-то еще, но вдруг замолчал и развернулся на стуле. – Ты еще кто такой?!
– Неужто я так изменился? Я Орфео.
Молодой человек сумел раздвинуть губы в улыбке, хотя сердце уже сжимало недоброе предчувствие. Орфео начинал понимать, что примирение не состоится.
– Не знаю никакого Орфео. Убирайся из моего дома. Слуга потянулся за мечом, но Орфео остановил его, вскинув руку.
– Отец, мне тоже нелегко. Я всю дорогу из Акры проделал с новым папой и пришел сюда только по его настоянию. Он хочет, чтобы я с вами помирился.
Двойной подбородок Анжело стал ярко-розовым, словно выскобленная кожа свиньи.
– С самим папой, говоришь? И поэтому я должен простить неблагодарного отпрыска, который отвернулся от родного отца и братьев? Ты не забыл ли, что я вырос в одном доме с безумцем, которого ассизцы провозгласили вторым Христом? Так что меня не слишком впечатляют святые. Нет, слушай меня, Орфео-бывший-Бернардоне, и слушай хорошенько. Ты более не имеешь доли во мне и в моем. Если ты женишься, я объявлю твою жену вдовой, а детей сиротами. Твою долю наследства я передаю твоим братьям. Единственное укрытие, какое получишь ты от меня, – четыре ветра. Я предаю тебя зверю лесному, птицам небесным и рыбам морским. – И он снова повернулся к своим гроссбухам. – Вот тебе твой мир. А теперь сгинь с моих глаз.