«Купец не прогадал, наняв Орфео, – размышлял Нено. – Парень не боится тяжелой работы, пьет с возчиками, как варвар, бесстрашен в пути, но доверенную ему скотину и людей бережет. И удачные сделки высматривает прямо-таки орлиным оком! За два месяца на ярмарке Сан-Реми в Трое он не только распродал весь товар сиора Доминико, но и заново навьючил всех мулов, с какими они прибыли, да еще добавил две груженые телеги. Немало фламандских купцов проглотили жабу, торгуясь с ним».
После полудня караван проходил под стенами Кортоны. Начальник подъехал к Нено и указал ему на крепость на вершине.
– Еще одна известная страница из истории моего дяди, – сказал он. – удалился умирать изгнанный глава ордена, фра Элиас. И здесь же жил до своего возвышения епископ Ассизский Иллюминате Нено равнодушно кивнул. Церковные дела волновали его куда меньше, чем сельская местность, по которой брели теперь его волы, приближаясь к деревушке Теронтола, где они собирались остановиться на ночлег. Он вздрогнул, кося глазом на погребенные под снегом сады. Мало того, что в бурю померзло много крестьянской скотины, – резкий ветер со снегом и градом побил виноградную лозу, поломал ветви плодовых деревьев. Кое-где ледяная корка сверху донизу покрыла стволы, и кора растрескалась под ней. Из ран вытекал сок: эти деревья наверняка погибнут. «Porco mondo!»[57]– выругался про себя Нено. Дыхание вырвалось изо рта белым конским хвостом пара. Слава Богу, до Ассизи осталось всего несколько дней пути.
К концу дня колеса заскрипели по деревенской площади Теронтолы. В сумерках Нено увидел несколько мохнатых серых теней, развешанных в ряд и раскачивающихся на ветру. Зрелище его не удивило. По всей Тоскании оголодавшие волки врывались в маленькие селения, не защищенные стенами, и нападали на скотину и детей. Их ловили и вешали, как двуногих разбойников, отпугивая собратьев по стае. Караван наконец остановился, и охранники сбились вокруг.
– Еще один день позади, Нено, – раздался у него за плечом голос. – Вот доберемся до Ассизи, клянусь, утоплю вас в вине!
Нено уголком глаза покосился на черную бороду начальника и начал стряхивать сосульки со своей.
– Договорились, маэстро Орфео, – ухмыльнулся он. – Городская стража по утру будет вылавливать нас из канав, потому что до постелей мы не доберемся.
Амата подвинула кресло ближе к огню. Чтобы защититься от полуночной стылости, она поверх дневной одежды укуталась в теплый зимний плащ. Ноги в мягких туфельках подтянула под себя и, наверно в сотый раз, позволила мыслям уйти в далекое утро, когда напротив сидел у огня Конрад и в очаге, как теперь снежные хлопья, шипели капли дождя. Ее друг провел в тюрьме уже два года, несмотря на настойчивые просьбы донны Джакомы, обращенные к Бонавентуре. Старая женщина измучила себя мольбами и наконец вынуждена была сдаться, потому что генерал ордена покинул Ассизи, отправившись в Альбано, где должен был исполнять обязанности архиепископа и советника папской консистории по церковной реформе. Братья говорили, что папа Григорий просил его еще и помочь в созыве церковного собора, который должен был собраться будущим летом в Лионе.
Она заждалась тепла. За свои девятнадцать лет Амата не видела такой суровой и жестокой зимы. Пилигримы, постоянно гостившие в доме, в пугающих подробностях повествовали, как путники, которых снежная буря застала далеко от укрытия, теряли на морозе пальцы на руках и ногах, а порой и жизнь. Паломники собственными руками трогали оставшиеся на дороге тела лошадей, замерзших вместе со всадниками. Кто-то сваливал тела в повозку, как дрова, и довозил их, занесенные снегом, до ближайшего монастыря. Промерзшая как камень земля не давала похоронить мертвых на месте, да и нехорошо христианам лежать в неосвященной земле.
Донна Джакома умерла особенно сумрачным январским утром, окруженная домочадцами, собравшимися у ее постели. Чувствуя приближение смерти, она начала молиться о вечном покое. Слова молитвы сменились предсмертным бредом, который становился все тише и слабее, пока не затих вовсе. Амата от всей души пожалела, что не фра Конрад закрыл ей потухшие зеленые глаза, и ей пришлось самой исполнить этот печальный долг. Мужчины безмолвно выходили из комнаты, оставив Амату со служанками начать оплакивание. Хрупкие женщины сдернули с голов небесно-голубые мантильи и принялись рвать на себе волосы. Они разорвали свои черные накидки и расцарапали себе лица ногтями. Окружив тело, они громко рыдали, ударяя себя кулаками по голове и изливая в плаче весть о смерти донны Джакомы. Этот мучительный вопль оглушил Амату: в сердце стоял твердый ком, горе и боль связали в узел внутренности. Женщины сорвали с окон занавеси, и каждая из них по очереди высовывала голову в морозную ночь, возвещая городу и небесам о смерти. Плач продолжался два дня, до утра похорон.
Братья Сакро Конвенто почтили благородную покойницу, похоронив ее под плитой у кафедры в нижней церкви. Амата просила их, чтобы в смерти донна Джакома упокоилась рядом с дражайшим из своих друзей, братом Лео. Она же заказала надгробную плиту из красного мрамора. По предложению фра Бернардо да Бесса, выступавшего от лица Бонавентуры в его отсутствие, на плите выбили простую надпись: «Hie jacet Jacoba sancta nobilisque romana» – «Здесь лежит фра Джакоба, святая и благородная римлянка». Амата, отдавая последнюю дань покойной, оплатила пожертвованием фреску, на которой изображалась женщина в монашеском облачении. Фра Бернардо заверил ее, что для росписи апсиды уже приглашен отличный художник: флорентиец Джованни Чимабуэ.
Между тем Амате приходилось решать и другие вопросы, лишавшие ее сна и заставлявшие сидеть, уставившись в огонь, в то время как весь дом мирно спал. Она соскользнула из кресла на пол, поближе к огню, бессильному согреть комнату. Ее комнату в ее доме. Завещание донны Джакомы, по которому все слуги получали свободу, а Амате доставал ось значительное состояние (« Ради блага моей души и благочестивой кончины, и поскольку это представляется (заслугой перед Господом»), не было для нее неожиданностью. Она пережила удар несколькими неделями раньше, когда патрицианка вызвала девушку к себе и рассказала ей о своих намерениях. Даже теперь при воспоминании о ее великодушии слезы наворачивались на глаза и огонь расплывался в красноватое пятно.
Донна Джакома была уже так слаба, что едва шептала последнее предостережение. – Незамужние женщины из благородных семей не властны распоряжаться своей судьбой, – сказала она тогда. – Будь ты могущественной вдовствующей королевой, как Бланка Кастильская, или женой ремесленника, унаследовавшей мастерскую и подмастерьев, или даже крестьянкой, получившей по наследству земельный надел – тебе бы, может быть, позволили жить и трудиться в мире. Но родичи моего мужа не дадут тебе такой роскоши. Как только известие о моей смерти достигнет Рима, они потребуют конфискации всего, что я тебе оставляю. Меня они оставили в покое только потому, что у меня были наследники мужского пола, а после смерти сыновей – потому что я была уже старухой. – слабо хихикнула. – уже давным-давно дожидаются моей смерти.
И старуха ухватила Амату за рукав, с удивительной силой стиснув ткань старческими пальцами.
– Через несколько недель вся округа прослышит о твоем богатстве. Женихи слетятся как мухи на мед. Чтобы защитить свое наследство от Франжипани, тебе придется быстро выйти замуж, Амата.
Перечни! Что за странность: такое простое занятие, как составление перечней – всего и вся – оказалось целительным для рассудка Джованни да Парма. С праздника Сретенья два года назад, когда чудесный свет озарил камеру, фра Джованни медленно, но верно возвращался к жизни. Память возвращалась, принося с собой радость и удивление, подобное удивлению ребенка, впервые узнающего имена вещей и движений, цветов и запахов. К удовольствию Конрада, его сокамерник оказался к тому же весьма разговорчивым, обращаясь к давно не посещаемым пещерам воспоминаний.