В целом гражданские свободы всех классов и сословий России в течение полутора веков до 1917 года постепенно расширялись. Например, еще в декабре 1801 года право покупки земель было даровано и купцам, и государственным крестьянам — почти половине населения тогдашней России; дворяне имели его и раньше. В определенном смысле наши тогдашние соотечественники, о которых написаны приведенные строки Воронцова и Сперанского, имели больше прав, чем современные россияне — и на что же ушло два века?!
Но по-настоящему полная гласность в прессе практиковалась в России только с октября 1905 по начало 1917 года. Иностранцы поражались тому, насколько вольно вела себя российская печать даже во время Мировой войны, когда во всех демократических странах свирепствовала цензура. Тем более ужасной оказалась последующая катастрофа.
Перелом случился в феврале 1917, когда царское правительство в течение последних пяти дней своего существования препятствовало публикации сведений о событиях, происходивших в столице, совершенно дезориентировав, таким образом, общественное мнение читающей публики.
Сразу после падения царизма принудительным образом закрылись газеты Союза Русского Народа. Мало кто тогда понял, что это — начало конца свободного слова, а прежние читатели черносотенной «Земщины», за неимением более подходящего, переключились на «Правду».
С этого времени и выяснилось, что весь идейный багаж российских политиков, достигнутый в высокоинтеллектуальных спорах сторонников монистического взгляда на историю с адептами философского идеализма, не может сослужить им никакой практической службы. В годы, последовавшие за 1917, всех их оптом и в розницу отправили на свалку истории.
Трагедией тогдашних интеллигентов стали не только их незавидные судьбы. Еще большей и их, и нашей трагедией стало то, что все эти люди просто не поняли, что и почему с ними произошло. Это и предопределило исход их и отчасти наших жизненных путей.
Ничего не поняли ни изгнанники, бредущие по дорогам разоренной России, ни эмигранты в парижских бистро, ни узники лубянских подвалов. Никто из уцелевших и поведавших об испытанных ужасах не смог их объяснить и, главное, не имел оснований заявить, что когда-то мог все это предвидеть и боролся с предвиденной угрозой.
Наиболее яркое признание этой ситуации содержится, на наш взгляд, в письме известного историка, публициста и общественного деятеля, экс-министра исповеданий Временного правительства А.В.Карташева, написанном в самом конце 1917 года в каземате Петропавловской крепости (откуда ему позже посчастливилось выбраться, а спустя долгие годы умереть в Париже):
«Многие из нас во дни юности с недоумением воспринимали общую идею Л.Толстого в его «Войне и мире». Что люди не герои, а пешки; ими движет не их сознательная воля, а неведомая сила — это казалось нам пародоксом, резко противоречащим ежедневной действительности. В этой действительности все происходило так, как хотел министр внутр[енних] дел, губернатор и, наконец, частный пристав. С другой стороны, все неуклонно шло туда, куда вел профессор, публицист, политик, просветитель народа — интеллигент. Обе стороны достигали соответственных их условиям результатов. Никакой неведомой силы. Полное торжество планомерной работы сознательной воли. Так могло казаться в мирные будни нашей жизни.
Но вот настали катастрофические дни всемирной войны и затем — нашей революции. К этим явлениям закаленные теоретики устремились каждый со своей маленькой теорией и вытекающим из нее прогнозом или практической программой. И на глазах у всех, в краткий срок эти построения одно за другим рассеивались, как дым. Оконфузились все: статистики, экономисты, государственники, социологи, социалисты, даже военные авторитеты. Все выходило и выходит не так, как ожидали по выкладкам будничной науки и сознательного практического управления событиями. /…/
И всякому воочию теперь видно, что нет на земле мудрецов: ни королей, ни полководцев, ни канцлеров, ни политиков, кто знал бы когда, как окончится эта война и какие еще самые поразительные, самые невероятные последствия она за собой повлечет. Смирись, гордый человек, ты ничего не знаешь! Стихия жизни бездонно глубока и необразимо сложна. /…/
Человечеством управляет неведомое».
После таких резких и достаточно справедливых слов остается отбросить в сторону перо (в данном случае — компьютер) и отдаться на волю стихии. Удерживает только боязнь оказаться в одночасье в крепости, а более того — опасение, что другие тоже туда могут попасть; хочется хоть чем-то им помочь.
Поэтому мы все же попытаемся кое в чем разобраться.
К тому же, вопреки мнению Карташева, многое из того, что случилось в России в 1917 году и позже, можно было предвидеть заранее. И действительно были люди, способные на такое предвидение. Справедливость требует их назвать, и мы постараемся это сделать.
Таковыми, однако, никак нельзя считать победителей октября 1917 года, хотя все тогда происшедшее казалось не только результатом их практической политической борьбы, но и торжеством единственно верного научного учения. Увы, торжество оказалось недолговечным: уже в 1921 году им самим пришлось признать, что их великолепные доктрины решительно расходятся с проклятой реальностью — и отступить. Еще через пять-шесть лет это расхождение усилилось, и пришлось изрядному числу победителей проследовать в Соловки и Нарым, а через двадцать лет после 1917 года сгинули почти все — тоже ничего не успев понять ни перед арестом, ни перед смертью. Эти короли тоже оказались голыми, но рекламу себе создали столь громкую и славную, что их наследники постарались использовать ее в полной мере.
Единственно верное учение, замороженное и лакированное как ленинская мумия, оказалось в такой законсервированной форме невероятно живучим, уцелев даже после убийственных разоблачений 1956–1964 гг. Вот оно-то, увы, впервые за последние столетия и сформировало идеологическую преемственность, просуществовавшую уже почти век!
В основе ее историографической составляющей были все те же дореволюционные интеллигентские легенды — только с некоторым перекосом в сторону усиления роли «пролетариата» и его «революционного авангарда». Коммунисты, сменившие дореволюционных большевиков, захватили себе, на правах победителей, не только настоящее и будущее, но и прошлое страны.
История в их изложении выглядела бравым маршем: в 1896 году мы организовали забастовку в Петербурге, в 1917 — социалистическую революцию в России, а в 1945 спасли человечество от нацизма; теперь, если удастся выполнить нашу замечательную Продовольственную программу, мы, может быть, сумеем даже накормить Советский Союз. Если что не так, то мыне виноваты: большое и хорошее дело сделали, а, как известно, лес рубят — щепки летят…
С лета 1918 года точка зрения «Правды» оставалась единственной, имеющей право на существование, причем в строгих временных границах: нередко попытка исповедывать то, что еще несколько лет назад печаталось в «Правде», могла окончиться весьма плачевно для любителей следовать ортодоксии.
Объективные исторические исследования в коммунистическую эпоху не прекратились, но порядочным ученым приходилось отыскивать ниши и лакуны, не заполненные доверху всеобъемлющим единственно верным учением.
Увы или к счастью, но и коммунистический эксперимент завершился не очень здорово, хотя, на наш взгляд, поводов для уныния нет: в Анголе или Эфиопии жизнь сейчас намного хуже, чем в России — возможно потому, что многие наши ныне здравствующие соотечественники очень старались помочь и этим странам.
Поводов для уныния пока нет, но они могут появиться через полвека или век, если выяснится, что к тому времени жизнь в Анголе и Эфиопии станет все же лучше, чем в России.