Главные полки он двинул вперед, а сам занял место на близлежащем холме, в окружении гонцов, готовых мчаться в любой конец с его приказами, и своих приближенных дворян, в числе которых находился и Филипп Бартенев.
Воевода подмигнул Филиппу, весело потер руки, поглядывая на стройно приближающиеся колонны вражеских копейщиков, и велел трубить в рог один раз.
Московская пехота двинулась, и тут же посыпался рой стрел, от которых воевода и его приближенные укрылись щитами.
Особенно выделялся огромный и тяжелый голубоватый щит великого магистра в руках Филиппа.
Вдруг из рядов наступающих вылетел всадник-гонец.
— Воевода, — закричал он. — Сотник Петров убит! Кто будет командовать нашей сотней?
Оболенский повернулся к Филиппу.
— Ты! — сказал он. — Вперед, и помни — это передовая сотня и она не должна отступить ни шагу, пока с боков не ударит конница!
Филипп еще не успел осознать, что это для него означает, и его пока интересовало только одно:
— А как я узнаю эту сотню? — спросил он.
— Олешка Бирюков тебе покажет! Он десятник в той сотне — кивнул Оболенский на всадника и крикнул ему — Вот ваш новый сотник — Филипп Бартенев! У него щит великого магистра Ливонии, захваченный воеводой Образцом и пожалованный Филиппу за особые заслуги! Делайте, как он, и Господь дарует вам победу! Вперед!
Филипп взмахнул левой рукой с надетым на нее щитом, подхватил в правую булаву и на своем мощном коне, купленном еще в Боровске, ринулся вслед за гонцом.
Спустя несколько минут он оказался в самой гуще схватки.
Впервые в жизни Филиппу пришлось вступить в настоящий бой в толпе разъяренных окровавленных людей, среди которых трудно было отличить своих от врагов, и возможно, не произойди это столь неожиданно и внезапно, он бы растерялся, но сейчас было не до этого — воевода приказал найти свою сотню где-то там впереди и выстоять с ней до появления конницы, а Филиппу ни за что не хотелось подвести воеводу, поэтому он упорно двигался прямо перед собой, расчищая дорогу такими мощными ударами булавы, что противники валились как подкошенные то справа, то слева.
И так он ожесточенно пробивал себе дорогу вперед, до тех пор, пока не услышал рядом громкий хриплый крик верхового гонца, пробиравшегося следом буквально по трупам:
— Вот наш новый сотник! Ура Филиппу Бартеневу!
— Уррра! — Отозвалось вокруг, и Филипп понял, что добрался до своей сотни.
Теперь надо было выполнить приказ и не отступить.
Но не отступить — означало стоять на месте.
А стоять на месте Филипп не умел и не мог.
— Вперед! — крикнул он таким мощным голосом, что все кони вокруг присели. — За мной!
И, размахивая убийственной булавой, врезался в гущу неприятеля.
Что было дальше он точно не помнил, потому что впал в какое-то странное и страшное состояние, о котором потом думал со смешанным чувством стыда и затаенного страха перед чем-то темным и неведомым, что, как оказалось, постоянно сидит где-то в самом потаенном уголке его души, притаившись невидимо, да только и ждет такой вот минуты, чтобы внезапно броситься изнутри кровавым зверем, затуманить разум и притупить все чувства кроме одного — желания убивать, убивать и убивать…
Под ним пал конь, но он по-прежнему шел все вперед и вперед и наносил левой рукой удар щитом налево, и от такого удара падали сразу несколько человек, а правой рукой наносил тяжеленной булавой удар направо — и снова падали люди, и от грохота покореженного металла щитов, нагрудников и шлемов совсем не слышно было слабых и беспомощных криков умирающих в бою людей.
Филипп очнулся только тогда, когда увидел, что впереди уже никого нет.
Опустив щит и булаву, он огляделся вокруг.
Далеко слева и справа видны были бегущие в разные стороны ливонцы, бросающие по дороге оружие, московская конница добивала тех, кто еще пытался сопротивляться, а все поле было усеяно телами павших воинов.
Филипп присмотрелся, увидел, что большинство тел принадлежат ливонцам, и понял, что московское войско одержало победу, а значит, и он победил в первом настоящем бою в своей жизни.
… Пир победителей был шумен, весел, сладок и длился до самой ночи.
Филиппа наперебой поздравляли — он стал героем всего войска, и каждый хотел с ним «хотя бы по глотку», но он отказывался, так как чувствовал, что и так выпил больше чем за всю предыдущую жизнь, — в голове шумело, и ноги не слушались.