Красивый зимний пейзаж открылся перед Еремой.
Спуск к реке, поросший кустарником, белым от снега и блестящим на солнце искорками мороза, черная аккуратно вырубленная отцом прорубь, чуть поодаль от берега, совсем не видна, пока не подойдешь близко — она вырублена за вмерзшим в лед стволом упавшей прошлым летом от удара молнии огромной старой ивы, но на глубокой яме и на течении, — чтоб удобнее белье стирать в быстро текущей воде, а на стволе ивы раскладывать, да и Ереме хорошо — как раз по самую шею глубина, а если присесть, то изумительно красивый вид подо льдом открывается в солнечный день…
Левее через Мухавец тянется наезженная санная колея прямо к лежащей на той стороне деревне Тришин.
Когда Селивановы переехали сюда жить, то вначале хотели в самом Тришине поселиться, но Ефим, подумав, решил, что все же, ввиду разных тайных дел, которыми ему время от времени приходилось заниматься, лучше будет остановиться чуть поодаль, а тут как раз помер старый рыбак, живущий одиноко в доме, на противоположном берегу Мухавца, чуть наискосок от Тришина, и Селивановы недорого купили этот дом у сына рыбка, приехавшего на похороны отца из Берестья, где он учился на мастерового.
Берестье — большой и богатый город, лежит совсем недалеко, менее чем в десяти верстах от Тришина, при впадении Мухавца в Западный Буг, и многие местные жители находили там себе работу, а те, которые предпочитали сельскую жизнь, прекрасно зарабатывали, сбывая извечные деревенские продукты — молоко, масло, сыр, яйца ленивым и избалованным горожанам. Кроме того, Тришин стоял на широком проезжем Варшавском тракте, и до Кобрина — центра ближайшего Кобринского княжества — тоже рукой подать — каких то сорок верст, так что место это для жизни оказалось вполне удачным и бойким.
Одни словом, поселились Селивановы чуть поодаль, отделившись от Тришина рекой Мухавец. Но это было весьма условное отделение — летом пять минут на лодке — и ты в Тришине, а зимой — прямой санный путь всегда проложен через речку, потому что тришинцы на эту сторону тоже часто ездили — то в Красный двор, то в Пугачево, то на Вульку, — много было вокруг на обеих сторонах реки сел и деревушек, связанным кровными и семейными узами.
Ерема хотел уже пуститься вдогонку родителям, но тут увидел одинокого всадника, который выехал, должно быть, из Тришина и теперь спускался к реке.
— К нам кто-то едет! — крикнул Ерема, догоняя санки.
Родители переглянулись.
— Может, не к нам, — сказал Ефим.
— К нам! К нам! К Нам! — весело закричал Ерема и, сбросив валенки, помчался босиком по снегу к стоящему на пригорке дому! — Я оденусь!
— Обуй валенки, ноги поранишь! — крикнула ему вслед мать, но он уже был далеко.
Всадник догнал их в тот момент, когда они находились у ворот своего дома.
— Ефим! Ульяна! Здорово! — весело позвал он, спрыгивая с коня.
Ефим и Ульяна посмотрели на юного пришельца, потом переглянулись.
— Извини, добрый молодец, я не знаю, откуда тебе известны наши имена, но мы тебя не знаем, — настороженно сказал Ефим.
Степан расхохотался.
Его смех показался Селивановым очень знакомым, и они еще внимательнее вгляделись в лицо гостя.
Оно ужасно напоминало кого-то, и в то же время было совершенно незнакомым.
— Я знал одного человека, которого ты мне напоминаешь, — медленно произнес Ефим, — но он был гораздо старше и к тому же еще в прошлом году умер.
— Не на пожаре ли сгорел часом? — хитро сощурился Степан.
— Да-а… — Ефим начал бледнеть, а Ульяна закрыла рот рукой в извечном женском жесте удивления.
— А может, его звали Степаном? — подмигнул пришелец.
— Неужели… — прошептал Ефим, вслушиваясь в знакомый голос и характерный московский выговор, — Степан… Ты?!!
— Конечно, я, собственной персоной, не просто живой, но даже помолодевший!
— Господи, — прошептала Ульяна и перекрестилась, — кто же тебя так… преобразил?
— По-моему, в мире есть только один такой человек, и вы его хорошо знаете.
— Я никого такого не знаю, — недоверчиво ответил Ефим.
— Уж будто бы! А имя доктора Корнелиуса Моркуса тебе знакомо?
Ефим побледнел, как полотно, и отрицательно замотал головой.
— Да не бойся ты, Ефимушка, — рассмеялся Степан, обнимая его за плечо. — Мы теперь совсем свои, потому что я теперь — ваш! Не верите? Вот, смотрите!
Степан вынул из-за пазухи свернутое в трубку письмо и чуть отогнул кончик.