При высоком росте Эклермонда имела грациозную и горделивую походку. Любуясь ее прелестной и кроткой наружностью, Генрих думал, что, за исключением одной только женщины, он никогда не видел ничего подобного ее красоте. Эта женщина была Мария Шотландская, прелести которой во времена ее свадьбы с его старшим братом Франциском II, произвели сильное впечатление на его молодое сердце, и восхитительные черты которой имели такое необычайное сходство с чертами Эклермонды, что оно его поразило. Ее глубокие голубые глаза имели ту же томность, улыбка – ту же неизъяснимую прелесть. Те же жемчужные зубы, тот же вздернутый носик – высшая прелесть женщины, хотя он и составляет признак склонности к кокетству тех, которым принадлежит, тот же гладкий лоб, – одним словом, сходство было необычайно, и Генрих не замедлил его открыть. По прошествии нескольких минут он был влюблен до безумия, то есть настолько влюблен, сколько это возможно для короля в подобных обстоятельствах и в особенности для такого пресыщенного человека, каким был Генрих.
– Клянусь Купидоном! Прекрасная Эклермонда, – сказал он, все еще удерживая ее руку, – мы, право, способны обвинить нашу мать в оскорблении величества за то, что она так долго лишала нас удовольствия, которое мы вкушаем, приветствуя на нашем балу под масками самую прелестную из наших гостей. Клянусь Богом! Зная наше пылкое поклонение красоте, ее величество жестоко с нами поступила, и нам было бы трудно забыть ее поступок, если бы наше настоящее удовольствие не заглаживало до некоторой степени нашего прежнего разочарования.
– Ваше величество придает этому обстоятельству гораздо более значения, чем оно на самом деле заслуживает, – отвечала Эклермонда, стараясь легонько высвободить руку. – Как ни лестно для меня ваше внимание, но я никогда не добивалась этой чести.
– Совершенно справедливо, моя красавица, – возразил король. – Красота имеет такое право на наше внимание, что перед ним все прочие соображения имеют второстепенное значение. Мы не были бы настоящим Валуа, если бы поступали иначе. Вы позволите мне вести вас к столу? – прибавил он более тихим голосом и с такою горячностью, в смысле которой невозможно было ошибиться.
Краска покрыла лицо Эклермонды.
– Государь, – ответила она, содрогаясь, – рука моя в вашем распоряжении.
– Но не ваше сердце? – спросил король голосом, полным страсти.
Эклермонда задрожала. Она видела опасность своего положения и призвала на помощь всю свою смелость.
– Государь! – возразила она, опустив глаза в землю, голосом, которому старалась придать твердость. – Я не могу располагать моим сердцем, оно уже не принадлежит мне.
– Mort Dieu! – вскричал король, не будучи в состоянии побороть свое неудовольствие. – Вы признаетесь, вы любите…
– Я этого не говорила, государь.
– Как? Ваше сердце принадлежит другому!..
– Я обручена с небом, мое назначение – монастырь.
– Только-то? – сказал Генрих, становясь снова cпокойным. – Я было подозревал, что существуют другие узы, которые вас привязывают к земле. Но монастырь? Нет, нет, этого никогда не будет, милочка.
– Ваше величество не станет противиться велению неба, – возразила Эклермонда.
– Я не буду противиться моему собственному желанию, – весело сказал Генрих, – жертва слишком велика. Никакой монастырь не скроет такую прекрасную святую, пока я могу удержать ее. Небо, я уверен, не имеет никакого желания отнимать у нас сокровища, которыми оно нас наделило. Подобные дары редки, ими не надо легкомысленно пренебрегать, и я исполню свою обязанность, сделав невозможным это жертвоприношение на алтаре худо понятого усердия. Если это решение исходит от королевы-матери, то мы употребим нашу власть, чтобы противодействовать ее намерениям, так как, клянусь Пресвятой Богородицей, дитя мое, я не могу допустить, что свет вам так сильно опротивел, что вы желаете удалиться от него, тогда как вас ожидает самая блестящая будущность. Ваш путь усыпан цветами, и все рыцарство Франции с ее монархом во главе готово оспаривать одну вашу улыбку.
– Такова воля королевы, вашей матери, – отвечала Эклермонда, бросая робкий взгляд на Екатерину Медичи, которая не заметила этого взгляда, будучи слишком поглощена своим глубокомысленным совещанием с астрологом. – Решение ее величества будет исполнено. Я в ее власти, она распорядится мною по своему усмотрению.
– Но без нашего соизволения, – добавил король, – а мы не будем очень торопиться дать его. Mort Dieu! Ее величество так играет нашим скипетром, как будто ее рука управляет им. Мы удостоверим ее в противном. Как могла ей прийти нелепая мысль похоронить прелестнейшую из своих фрейлин в неизвестных стенах монастыря! Это свыше нашего понимания. Куда бы еще ни шло, если бы это придумала наша королева. Луиза, которая постоянно носиттребник в своей сумке, но чтобы наша мать, – хотя столь же ревностная, как и мы, в деле обеден и вечерен, но не особенно фанатичная, – решилась на такой нелепый поступок, – вот что для меня непонятно. Morbleu! У нее существуют какие-нибудь особенные причины.
– Ее величество, сколько мне известно, не имеет других причин, кроме своего усердия к вере.
– Вам может так казаться, моя милочка, но побуждения нашей матери глубоко сокрыты. Какова бы ни была причина, вам нечего бояться ее вмешательства. Разве только вы будете побеждены собственной склонностью, иначе вы никогда не дадите обета, отдающего вас во власть неба в ущерб тем, которые остаются привязанными к земле.
– Мои уста не произнесут никогда этого обета, – с живостью возразила Эклермонда, – но я не могу, не смею принять от вас эту милость, государь.
– Почему же, милочка?
– Короли не раздают милостей без надежды на вознаграждение, а я не могу ничем вознаградить вас.