Рабочий, не спеша шагая по набережной, не обращал внимания на красоту спускавшегося вечера. Можно было догадаться, что у него выходной день, что он просто вышел погулять по городу и от нечего делать глазеет на пробегающую мимо жизнь.
Обвешенная людскими гроздьями, веселая «Аннушка» (московский трамвай «А»), суетливо дребезжа разболтанными частями, спускалась с кремлевской набережной. Нога висевшего в человеческой грозди на поручнях трамвая человека соскользнула с подножки и он сорвался вниз, на серой лентой мелькнувшую мостовую. Крики и звонки донеслись до передней площадки. Вагоновожатый нажал на все тормоза. Глухой, мужественный гул несущегося трамвая резко затих. Пассажиры тревожной толпой высыпали из вагонов и побежали назад. В двадцати метрах сзади, на рельсах лежала человеческая фигура, бившаяся судорожными движениями рук и головы. Ноги были странно неподвижны и ступни вывернуты в неестественные стороны. Сверкающая сталь рельса была покрыта темными бурыми пятнами.
Люди окружили сорвавшегося пассажира. Кое-кто ахал, некоторые побежали искать ближайший телефонный пост. Но большинство нервно досадовало на задержку. Московская безжалостность, чисто советского происхождения, чувствовалась в резких замечаниях пассажиров.
— Вот тоже кусок идиота! — угрюмо ворчал какой-то худосочный чиновник. — Так сорваться!.. Благо, еще скользко было бы?.. А то…
— Тут времени только-только в обрез, и вот — здрасте; подвернулся под колеса, чорт бы его взял!
— А это завсегда — как спешишь, так на вот тебе. За опоздание у нас с работы вылететь недолго!
— Сколько мы тут еще ждать будем? — недовольно обратился какой-то военный к подошедшему с рукояткой управления, вагоновожатому.
— Нужно, гражданин, милиционера подождать — протокол составить. Это вам, все-таки, не собака, а человек…
— Ну и пусть себе составляет, а мы поедем дальше.
— Никак это невозможно, товарищ. Нужно запротоколировать, что никто не виноват… Да вот он уже и идет.
Разношерстные, бедно одетые, порой даже оборванные пассажиры расступились. Вынимая из полевой сумки записную книжку, в толпу вошел милиционер. Не обращая внимания на лежащего на мостовой человека, он стал записывать показания вагоновожатого и очевидцев. Зашумели голоса, и о пострадавшем словно забыли. Только молодой, худощавый, темноволосый юноша, типичный студент, не отрывал глаз от порой конвульсивно дергающегося человека. И тогда его губы, под тонкими, только что пробившимися усиками, страдальчески кривились.
— Послушай, товарищ, — обратился он, наконец, к стоявшему рядом рабочему. — Перевязать бы его нужно… Ведь кровью истечет, пока скорая помощь прибудет.
Подошедший к нему рабочий, — тот, кто недавно купал в лужице свои блестящие сапоги, чуть усмехнулся.
— А зачем? — сухо и кратко спросил он.
— Как так «зачем»? — вскинулся от неожиданного вопроса взволнованный студент. — Да ведь жизнь-то спасти нужно! Вы перевязать сумеете?
Рабочий чуть пожал широкими плечами.
— Сумел бы, но зачем это? Если бы он страдал, а то… без памяти. Ну, и пусть умирает спокойно.
— Как так «пусть умирает»?
В вопросе юноши были возмущение и удивление. Опять красивые губы рабочего изогнулись в снисходительной усмешке.
— А ну, конечно! Видите сами — простой мужичок, первый раз, вероятно, в столицу попал. И ноги ему начисто оттяпало. Зачем государству инвалиды? Безногая ценность, подумаешь! Да и ему самому лучше тут, на месте умереть, чем страдать в больнице и потом всю жизнь нищенствовать. Марксистская логика. Помните, как сказал Маяковский: —«Для веселия планета наша плохо оборудована…» А для инвалидов — в особенности…
Пораженный такой резкой точкой зрения, студент не нашелся, что ответить. Он опять посмотрел на лежащего человека и опять гримаса боли искривила его выразительное тонкое лицо. Рабочий поправил свою сползавшую на лоб старую кепку — типичный пролетарский блин, «пролетарская кепка», «шесть листов-одна заклепка» — и оглянулся на группу, окружавшую милиционера.
— А знаете что, товарищ, — обратился он к студенту. — Тут, видно, еще надолго… Пойдем пока пешком. Погода ведь лучше не надо…
Студент молча кивнул головой и оба зашагали по набережной Москвы-реки. Некоторое время шли молча. Рабочий изредка украдкой поглядывал на нахмуренное, взволнованное лицо своего спутника и, наконец, спросил:
— А что, товарищ… Простите, но вас, видно, этот случай очень расстроил?
— Да, — неохотно ответил студент, не поднимая головы.