— Что это вы, Таня?
— Скажите, Миша… Только по совести… Это все (она повела жестом в сторону привезенных художником закусок) не на ваши деньги куплено?
Пенза весело рассмеялся. Ведь этакая обостренная чуткость у этой девушки! Другие уписывают закуски за обе щеки, вовсе не интересуясь, откуда прилетела эта скатерть самобранка… Он взглянул на д'Артаньяна и потом, открыто глядя в глаза Тани, спокойно ответил:
— Да, что вы?.. Я же ведь сюда с пустыми руками пришел — как гость на ваше угощение. Вот в следующий раз угощение опять за мой счет будет. Хорошо? Могу я как-нибудь пригласить вас в действительно хороший ресторан и угостить первоклассным ужином? А, Таня? С настоящим французским шампанским?.. А?
Девушка вздохнула и слабо улыбнулась. Видимо, ее голова уже начинала кружиться от выпитой водки.
— Ах, Миша, Миша… Вы прямо, как злой соблазнитель… Не нужно бы верить ни одному вашему слову… И не соглашаться… Но что же с вами сделаешь?..
— Значит согласны? Слово?
Девушка тяжело вздохнула, словно сдаваясь, и закрыла длинными ресницами глаза…
— Чего там, — раздалось с другого конца стола, где опять разгорался какой-то спор. — Что ты мне своего Кутузова тычешь? Варшаву до Кутузова еще и Суворов брал! Экая невидаль — Твоя Варшава! Да мы поляков били всегда, как хотели…
— Да? «Как хотели»?.. А вот в 1920 году сели в калошу.
Осаженный в своем патриотическом ажиотаже, Ведмедик замялся.
— Ну, так что?.. Не взяли тогда, — возьмем потом. Придет свое время.
— А чего нам нужно опять с ними задираться? Земли нам, что ли, не хватает?
— Да не то, что земли… А просто подраться охота, — откровенно сказал Ведмедик. Его розовое, полудетское лицо как-то не соответствовало его воинственным намерениям. — Такая уж у нас планида — драться… Знаешь, ведь, ровно две трети своей истории Россия всегда с кем-нибудь дралась… Генерал Кульнев — тот, помнишь, который мельком в «Кутузове» показан был, так он прямо так и сказал: «Люблю, — говорит, — матушку Рассею: она всегда где-нибудь с кем-нибудь да дерется…»
Все засмеялись, только лицо д'Артаньяна осталось хмурым.
— Чего тут ржать? Грустить нужно, что столько тысяч лет люди, разумные существа, без драки жить не могут. Словно нельзя иначе жизнь устроить, без выпускания кишек друг другу.
— Да иди ты к чортовой матери, художник несчастный, — презрительно отозвался Полмаркса. — Коровка Божья!.. Крови боишься! Брось… Человеков много на свете. А если будет мало, — баб мобилизуем.
— Что мы тебе — инкубаторы для производства военных пополнений? — взвилась Варя.
— А разве не так, — хохотал комсомолец. — Конечно так! Только люди очень не любят все своими словами называть. Вот в Ведмедике, например, ясный русский империализм играет.
— Патриотизм, — важно поправил его раскрасневшийся снайпер.
— Какой там к чорту патриотизм? Патриотизм — это когда защищать свою Родину. А когда мы Кавказ, Крым, Польшу, Сибирь брали — причем тут патриотизм?.. Просто драться и пограбить хотелось. Надо же говорить прямо.
— Ну, ясное дело, — поддержала комсомолка. — Красивые слова надо по боку. Войны просто потому происходят, что мужчинам подраться хочется. Вот и весь «марксический анализ».. Все остальное — надстройки над этим инстинктом. Ясно, как самовар.
— А тебе, Ведмедик, за что подраться хочется?
— За что? — Ведмедик секунду растерянно смотрел на Варю. — За что? А хоть бы за нашу Белоруссию, половину которой поляки у нас оттяпали. Что ж мы им — в зубы смотреть будем? Если в двадцатом году Тухачевский сел в калошу, то ведь мы и опять можем стукануть по полячишкам.
Таня, с блаженной улыбкой прильнувшая к плечу Пензы (приятели не ревновали ее, товарищески и молчаливо признавая превосходство рабочего над ними), внезапно почувствовала, как тот вздрогнул, когда было названо имя Тухачевского.
— Вы это, Ведмедик, зря сказали насчет калоши и Тухачевского, — медленно произнес он и, как всегда бывало, его негромкие слова заставили всех замолчать. — Ведь вы, мало знаете историю этой войны?