— До свиданья, милый… А когда я тебя опять увижу?
— Уж и не знаю, Танюшенька… Работы очень много. Но ведь теперь я знаю твой адрес и могу всегда тебе написать, что и как. Ладно?
— Ну, конечно… Я… Я всегда рада буду тебя видеть. До свиданья.
Опять девичьи руки обняли сильную шею рабочего. Это был уже третий поцелуй в течение дня. Но если первый — у парашютной вышки — был словно просьбой о прощении и радостью за прошедшую опасность, а второй, после «брудершафта», дружеский и смелый, то этот поцелуй у ворот был совсем иным — застенчивым и робким. Нежные девичьи губы мягко прижались к твердым мужским и какое-то новое опьянение качнуло Пензу. Не мужское желание, не жадная, а какая-то теплая волна прошла по закаленному сердцу. Рабочий крепко обнял прильнувшую к нему девушку, шутливо сжал ее в своих сильных руках, и — о чудо! — вдруг женские ребра хрустнули каким-то мягким, веселым аккордом, рокотом, словно там, внутри, раскрылись какие-то затворы, чтобы впустить к себе прижатое мужское сердце…
Через полчаса рабочий шел от трамвайной остановки к стоявшей в тени военной машине и его губы как-то смущенно кривились в непривычной мягкой улыбке. Потянувшись механическим движением за трубкой в карман, он нащупал там небольшой сверток и опять теплая волна прошла по его сердцу. Это перед расставанием ему сунула Таня:
— Тут тебе, Мишенька, пара бутербродов. Завтра утром на работу пойдешь — меня хорошим словом вспомнишь.
Ведь, этакое «святое женское беспокойство»! Что делали бы бедные мужчины без женской жалости на свете?.. Пенза-Тухачевский даже рассмеялся, представив себе свой утренний завтрак, где было все, что только он мог захотеть, — русского и заграничного. А тут — простой бутерброд, оторванный от скудного студенческого пайка. И ведь не откажешься от такого подарка, — он ведь от чистого девичьего сердца.
Он развернул бумагу и, улыбаясь, откусил кусок хлеба. В этот момент под ногами его что-то взвизгнуло. Маленький покинутый щенок, ушибленный ногой, жалуясь на свою бедную долю, пополз в сторонку.
— Ах ты, бедолага, — сочувственно произнес Пенза и благодушие собственного замечания рассмешило его.
Видно и меня водочка стала разбирать, — подумал он. — Стареешь, стареешь, товарищ маршал. Сердце нужный закал теряет.
Но было неожиданно так приятно почувствовать себя добрым. Ласковое лицо Тани встало перед ним. «Укротительница свирепых маршалов», — улыбнулся он и внезапно повернул обратно. Темный клубочек, прижавшийся в тени забора, старался быть совсем незаметным. Кругом было так шумно. Ничего ласкового и вкусного. Только что чья-то равнодушная нога больно ударила его… Одинокий, заброшенный щенок жался под забором и тихонько поскуливал. Неожиданно к нему наклонилась большая тень, чья-то рука ласково погладила его взъерошенную грязную шерстку и положила перед его мордочкой что-то благоухающее. И когда, захлебываясь от жадности и попискивая от голода, щенок стал есть что-то вкусное, чей-то дружелюбный голос сверху произнес:
— Жри, жри, малыш! Помни, что даже на этом сволочном свете есть все-таки добрые женские сердца… Добрые и к щенятам, и к маршалам.
Человек отошел и опять усмехнулся.
«Нет, в конце концов, тот еще не стар, кто еще может делать глупости!..» И внезапно фигура произнесшего эти слова человека еще более выпрямилась, словно новая волна бодрости прошла по сильному телу…
Старый шофер, закрывая дверцу машины за своим начальником, заметил это новое выражение лица и подумал:
— А, видать, хорошо провел времечко маршал-то наш! На службе, небось, всегда кремень, а не человек… Машина… А тут — поди ж ты — словно потеплел! И ведь не похоже, чтобы выпивши. Видать, что-то хорошее мимо сердца прошло…
Глава 5
Красный диктатор
— Чирк… Чирк… Чирк… В темноте только что наступившего, теплого летнего вечера, видно было, как на веранде двухэтажного деревянного, окруженного развесистыми деревьями, дома чуть вспыхивали, тлели и тухли спички. Человек неподвижно сидел в широком шезлонге и тщетно пытался раскурить потухшую трубку. Наконец, от шезлонга раздалось нетерпеливое ругательство и где-то вдали глухо прозвенел звонок.
Смутная тень в белом обрисовалась в рамке темной открытой двери с веранды в комнаты.