— Ладно, Михаил Николаевич. Правильная линия. Так и продолжай, дорогой товарищ.
Пододвинув маршалу коробку с сигарами, он заметил его движение в карман за трубкой и. дружелюбно улыбаясь, вынул из ящика своего стола пачку своего крепчайшего табаку.
— Ну, извини. Я забыл, что ты сигар не любишь. Попробуй вот моего собственного табачку. По особо-специальному заказу.
Потом он сам набил свою трубку и, откинувшись в кресло, продолжал почти интимным тоном:
— Все это очень хорошо. Растем, так сказать, и крепнем. Но я вот что тебе хотел сказать, Михаил Николаевич, из другой оперы. Два вопроса. Прежде всего, я с сожалением заметил, что между тобой и Климом проскальзывают некоторые трения. Так это?
Тухачевский неохотно кивнул головой.
— Да, есть такой грешок… Видишь ли, Иосиф Виссарионович, вся перестройка нашей армии на новых началах — в сторону свирепой механизации, специализации, централизации и прочего, до какой-то степени непривычна и даже чужда людям, бывшим штатским, выдвинувшимся в эпоху гражданской войны. Им все это часто кажется ненужным и сложным. Но, как ты понимаешь — если при гражданской войне, и особенно в стычке с Польшей, мы многое теряли из-за несовершенства нашей военной машины, то теперь, в будущей войне, нам нельзя базироваться только на лозунгах порыва, атаки, удара, напора и прочее. Нужна сложная машина, подготовленная к современной войне. Такие вот люди, как Клим, Семен, Щаденко, Зоф, Дыбенко[31], все они, так или иначе, часто даже подсознательно, тормозят нашу перестройку… Вот иногда и приходится ругаться и спорить. Перед нами ведь не пустяки предстоят, а схватка с таким противником, как Германия, а, может быть, даже вместе с Польшей!
— Да, да, я понимаю все это… Только вот что, Михаил Николаевич — ты того… все-таки старайся не обострять отношений. Ведь все равно, в случае войны, командование перейдет к тебе. Клим уйдет в тыл для других задач. Ведь он, по своей отчаянной бесшабашности, всегда оплошностей наделать может… как в прошлом, например. Так что ты теперь не обращай большого внимания на тормоза и веди свою линию. Мы с тобой сделаем, как нужно.
Слово «мы» было подчеркнуто. Тухачевский, в знак согласия и подчинения, наклонил голову.
— А пока там что, ты, дорогой маршал, присматривайся к нашей молодежи. Там тебе скорее сподвижники найдутся. Подбирай себе товарищей, которые так же, как и ты, думают и готовы за тобой идти. Такие у тебя найдутся? Подобрал уже кого-нибудь?
— Ну, конечно, — не сразу ответил Тухачевский, не называя имен. — Люди у нас есть очень талантливые и им нужно только дать ход.
— Ну, вот и ладно, — недовольно ответил Сталин, ожидавший услышать имена. — Ты потом мне их как-нибудь назовешь и мы их выдвинем на более высокие посты. А пока старайся не затрагивать самолюбий и работай спокойно. Не забудь: и история, и жизнь, и я — за тебя, дорогой товарищ. И вот еще что… — Да?
— Насчет пропаганды и (Сталин хмыкнул) антипропаганды. Сам понимаешь, нашу растущую военную силу, нашу перестройку нужно по мере возможности, не только скрывать, но и камуфлировать. Пусть военные наши газеты печатают мелочи о непорядках в армии. Такая же линия будет и в гражданской прессе. Пусть создается мало-помалу впечатление о «советском хаосе»… Было бы даже очень неплохо «заиметь» (а ведь неплохое словечко наши комсомольцы выдумали?) этакую небольшую войнишку, на которой бы пустить миру пыль в глаза, черную пыль, что наша, мол, Красная армия ни к чорту не годится!
Смех Сталина прозвучал, как скрип ржавого железа по стеклу. Тухачевский сдержанно усмехнулся.
— Понимаю, — отозвался он. — Все будет выполнено, товарищ Сталин. — Ну, вот и хорошо. Есть что-нибудь еще?
— Один только вопрос. За последний месяц своей власти Ягода арестовал кое-кого из высшего комсостава армии. Мне еще неизвестно, в чем их обвиняют, но я хочу тебя просить, Иосиф Виссарионович, ни в коем случае не соглашаться на открытый процесс, если даже обвинение окажется серьезным.
Сталин остро посмотрел на маршала.
— Да-а-а? А почему? Ведь изменников и предателей партии мы судим открыто!
— Насчет партии, не мне, конечно, что-либо тебе указывать. Но в военном мире такой процесс произведет только самое отрицательное впечатление. Авторитетом командования накануне войны швыряться нельзя. Виновны — расстрелять. Но подрывать открытым процессом доверие красноармейской массы к своим командирам — значит ослаблять дух армии. Я очень боюсь, что Ежов, как и Ягода — люди невоенные, этого не понимают и заранее прошу твоей поддержки в этом остром вопросе. Сталин неопределенно качнул головой.