— Скоро, видать, и ахнут… А не покалечат кого? Не… До нас не достанет, — раздавалось среди собравшихся.
На последнее — успокоительное — замечание сзади раздался уверенный молодой голос.
— Ясно, сюда не донесет! Там все рассчитано: только-только стены дрогнут и завалятся. Классически! Нужно ведь только купол этот проклятущий наземь сбить. На нем, говорят, золота наворочено, — прямо можно в Германии революцию сделать или испанцев выручить. За зря только народное богатство наверху гибнет.
Говорил молодой парень, веснушчатый и загорелый, с «полит-зачесом» а-ля Карла Марла, с круглым, полным самоуверенности и задора лицом. Около него стоял знакомый уже нам черноволосый студент.
— Сам ты проклятущий, — огрызнулась на его слова из толпы какая-то старуха.
— А ты чего, старая кляча, хайло раззявила? — грубо оборвал ее парень. — Помирать давно пора, а туда же лезешь…
— Я еще тебя, сукина сына, переживу… А только, как ты смеешь храм-то наш святой так хаять?
— Ежели он святой, так почему ангелы сверху не прилетят его спасать? — насмешливо откликнулся тот и оглянулся на своих спутников. К его удивлению, приятели — двое юношей и девушка — не поддержали его шутки.
— Брось, Петька, — вполголоса заметил один из них. — Верят
— ну и пусть себе. Не задирайся. Еще неприятностей наберешься.
Веснушчатый парень, на рубашке которого краснел значок КИМ-а[2], благодушно передернул плечами.
— Наплевать! Хотя, собственно, и верно: ни в рай, ни в коммуну за волосы не тащат. Если есть в печенке такой бзик
— в Бога веровать — ну и пусть.
— Ш-ш-ш-ш-ш! — недовольно зашипела на товарища девушка. Светло-голубые глаза с суровым упреком взглянули на комсомольца. Тонкие брови под синим беретом нахмурились.
— Ладно, ладно, Танька, — поспешно заговорил провинившийся. — Не буду больше, вот клянусь те святой яичницей! Только ты не ругайся: пусть уж лучше на меня купол этот святой свалится, чем ты крыть меня будешь.
Приятели засмеялись и повернулись к собору. Баба еще раз тихо сказала сыну:
— Гляди, Ванька. В Рассее такого никогда больше не будет.
В ее голосе что-то дрогнуло. Она подняла край грязного фартука и вытерла им свои глаза. Мальчуган с удивлением посмотрел на нее.
— Чего это ты, мамка?
Почему-то внезапно, как порывом ветра, задуло все разговоры. Глаза толпы с испугом и напряжением устремились на величественную громаду собора, словно никто не мог поверить, что ей скоро суждено обратиться в груду мусора. Освещенный вечерним мягким солнцем бело-золотой храм стоял, казалось, несокрушимо. Но вот в тихом воздухе родился какой-то неясный гул, словно откуда-то донесся звук очень отдаленного грома. Из высоких узких окон показались, словно вспышки орудийного дыма, белые облака. Одна из громадных, блестевших в солнечном свете стен внезапно дала зияющую трещину. Тотчас же причудливые черные змеи новых трещин поползли по другим стенам. Что-то непреодолимое дрогнуло и закачалось. Словно гул приближающегося поезда донесся от храма. Сияющий, величественный купол медленно, словно торжественно, наклонился одной стороной и вдруг все загремело и загрохотало. Стены храма осели, купол, ломаясь на части, сорвался вниз, и громадные тучи белой пыли клубами взвились кверху и в стороны, закрыв трагическую картину.
В толпе обнажили головы. Кое-где послышался плач. Многие крестились и стали на колени. Все молчали, словно присутствовали при опускании гроба в могилу. Рабочий в кепке с величайшим интересом наблюдал за выражением лиц в толпе и реакциями собравшихся, когда кто-то хлопнул его по плечу.
— А ты тоже, товарищок, шапку бы снял. Видишь сам — горе всенародное.
Какой-то старик с котомкой за плечами произнес эти слова медленно и тихо. Рабочий с удивлением оглянулся и увидел вокруг себя угрюмые и даже угрожающие взгляды. Он чуть пожал плечами, перемигнулся с комсомольцем понимающим взглядом и послушно снял кепку.
Бело-бурое облако ползло на толпу. Та стала медленно отступать назад, к Москворецкому мосту. Другие зрители начали расходиться в стороны. Милиционеры закричали, поддерживая порядок и движение. Все сразу зашумело и заговорило… Когда отступившие в стороны и назад люди обернулись, то над снижавшимися клубами пыли уже не было видно гордого могучего храма. Только две стены наполовину возвышались среди кучи обломков, на которых кое-где блестело золото купола — одного из величайших в мире.