— Да какие же вещи? Ведь не могу я без инструментов производить осмотр?
— Нет, нет, профессор. Мы не про эти инструменты говорим. А про вещь, находящуюся лично при вас. Раздраженный немец вспылил.
— Да говорите же ясно, наконец! Что вам от меня нужно? — У вас, господин профессор, в левом кармане жилета имеется какой-то металлический предмет.
Тот с удивлением посмотрел на чиновника. — Да… Есть… Но откуда вы знаете?
— Наша обязанность — все знать. Оставьте этот предмет здесь, битте.
— Но… Но какое вам дело до этого? — удивленно спросил профессор, вынимая из жилетного кармана большие старинные часы-луковицу. — Вы про это говорили?
(Профессор не подозревал, что во время его продвижения по коридору мощные рентгеновские установки сигнализировали коменданту о нахождении какого-то металлического предмета в кармане гостя.)
— Да, господин профессор. Не угодно ли оставить их здесь? Эти часы пока вам не понадобятся.
Немец возмущенно пожал плечами.
— Ну, знаете… Я в свое время осматривал немецкого и французского президентов, английского короля, голландскую королеву и многих больных рангом пониже. Но это в первый раз, чтобы… — Не волнуйтесь, профессор. Такие у нас правила.
Опять возмущенно пожав плечами, профессор положил на стол свою луковицу, очевидно, дедовский подарок-талисман, и молча последовал за своими спутниками. После ряда поворотов коридора знаменитого гостя ввели, наконец, в какую-то комнату. Навстречу ему из-за стола, где он что-то писал, поднялся среднего роста человек в военном кителе. С первого же взгляда Аппингер узнал в нем Сталина и понял причину таких странных на первый взгляд условий его визита. Действительно, не только ни один человек, но, вероятно, ни один заяц в Европе не имел стольких врагов и преследователей, как этот мрачный грузин, теперь вежливо поднявшийся при появлении в дверях приезжего венца.
— Гутен таг, — коротко сказал профессор, сразу почувствовав себя только врачом при виде пациента во плоти и крови. — Начнем? — повернулся он к Плетневу.
— Как вам будет угодно, коллега. — Пока я буду приготовлять свои инструменты, попросите пациента раздеться до пояса.
Через несколько минут массивный, особо чуткий фонендоскоп[32] профессора прильнул к волосатой груди Сталина. В тонкие резиновые трубки вошел шум биения сердца.
Чу… Шу-у-у… Чу… Шу-у-у… Ровный сильный звук был ясен и ритмичен Профессор передвинул мембрану фонендоскопа к устью аорты. Сердечная машина и там была в достаточном порядке.
Оторвавшись от аппарата, профессор исследовал зрачковые рефлексы, чувствительность кожи и коротко кинул:
— Рентген, битте.
Все нужные материалы были приготовлены заранее. Плетнев сейчас же протянул профессору требуемое. Пленка негатива была ясна и бесспорна. Слабыми, но четкими линиями обрисовывалась сердце нормальных размеров. Сосуды сердца были заметны на снимке только чуть более темными извилистыми змейками за черным, словно тюремным, переплетом ребер, грудной кости и позвоночника.
— Сколько лет пациенту? — Шестьдесят.
— Странно… По состоянию сердца я не дал бы ему больше 46–47. Курит? Пьет?.. Та-а-ак… Вы не ошиблись ли, показывая мне этого пациента? — Нет, коллега.
Аппингер пожал плечами.
— Ну, что ж… Для его возраста сердечно-сосудистая система не дает данных для опасения. Конечно, есть неврастения, зависящая, очевидно, от злоупотребления табаком и спиртным. Может быть, имеются и постоянные тревоги и заботы в размерах, превышающих нормальные… А в общем — ничего серьезного.
— Будьте добры, коллега, все это изложить на бумаге.
Тот, пожав плечами, присел за стол и написал несколько строк.
— Как назвать пациента?
— «Пациент номер 1», — коротко ответил ему чиновник. Через минуту профессор поднялся. — Есть еще кто-нибудь?
32
Особый медицинский прибор, приставляемый к телу больного. От прибора идут резиновые трубки к ушам врача…