— Я не знаю, — Козарин тоскливо взглянул на запад, где уже почти угасли краски закатившегося солнца, и растерянно повторил, — не знаю я, Живко. Идем, спать надо. Завтра в церковь вставать рано.
Лесничий, такой же растерянный, как и друг, неловко похлопал того по плечу.
— Пошли. И не трави себе душу раньше времени, Козарин. Может, уберегут боги… — он снова закинул хворост себе на спину. И знаешь… Ложки ложками, но я все-таки завтра после церкви в лес схожу… К тому, что я там иной раз сутками пропадаю все привыкли, поп наш ничего не заподозрит. А я тем временем осмотрюсь хотя бы. А то, если нет другого пути, я словно в волчьей яме себя чувствую. Идем…
Друзья побрели по тропинке в сторону домов. В полном молчании они дошли до дома лесничего, который был одним из самых близких к лесу.
— Покурим напоследок? — вздохнул Козарин. — Горя все равно у вас, наверное, а Ждана меня дома с головомойкой ждет. Очень она испугалась, когда поп этот пришел: мы с девочками за книгами сидели.
Живко угрюмо покивал.
— Покурим, — согласно сказал он. — Стояна тоже наверняка будет злиться… Это все от страха. Женщины боятся, да и мы, в общем-то, тоже…
— А мне кажется, — учитель достал заранее свернутую самокрутку и закурил, — что Ждана проникаться начала. Если ее в оборот монахини возьмут — не знаю, что будет дальше.
Живко помрачнел, доставая из-за пазухи кисет и сворачивая свою самокрутку.
— Что ж такое творится, — угрюмо бросил он. — Стояна уже давно на молитвы Христу сбивается. Говорит, он вроде милосердный, может и поможет. Но она это от страха, она бы кому угодно молилась, лишь бы никто из нас не пропал.
В этот момент скрипнула дверь, и во двор вышла невысокая темноволосая женщина. Ее когда-то миловидное лицо покрылось морщинами от постоянных тревог.
— Живко? — позвала она, разглядев в сумерках мужа. — Припозднился ты. Здравствуй, Козарин, — она кивнула учителю с явной прохладцей.
— Добрый вечер, Стояна, как ваш теленок? Оправился? — спросил тот и без перехода продолжил, — Горюшка у вас?
— Теленок вроде ничего, — кивнула женщина. — У нас Горя, сидят там с Ярушей, шепчутся. То ли сказки сказывают, то ли стихи читают. Заканчивал бы ты их учить, Козарин, не доведет это до добра, — внезапно добавила она, покосившись на мужа.
— Стояна, — резко выдохнул лесничий. — Я тебе уже все сказал по этому поводу.
Козарин опустил глаза и тихо прибавил:
— Я учитель, Стояна, этого ничто не изменит. Позови сюда дочку, пожалуйста.
— Ступай, — угрюмо велел Живко. — И не мели чепухи.
Женщина снова покосилась на него и смолчала. Только развернулась и, сгорбившись, пошла в дом.
— Прости ее, — буркнул Живко. — Боится она, вот и мелет. Из-за попа этого заезжего тоже страху натерпелась. Девчушки-то небось рассказали, что он заходил.
— Я не обижаюсь, — махнул рукой учитель, — права она. Девочкам проще было бы, если бы я их учить перестал. Ведь понимающему человеку видно, когда женщина помимо хозяйства еще о чем-то думает. Так бы росли дурами, а теперь им притворяться придется, а это сложнее… Ну… Недолго мне, я думаю, мою пташку учить осталось. Выйдет за Остромира, нарожает детей и все забудет, — он усмехнулся печально, но ласково.
— Хоть бы дети счастливы были, — вздохнул и Живко. — Все ради этого отдал бы. Может и прав ты. Хоть бы уж тогда Яруша нашла себе кого по сердцу, мельников сын вот на нее поглядывает, да она не дает ему надежды.
— Найдет, куда денется, — пожал плечами Козарин, — она молодая, красивая, кровь горячая, а хороших парней у нас хватает — сам учил, знаю. Ну и куда мы с тобой бежать собрались, Живко? Глядишь, устроим дочерей, а сами свой век доживем… Пусть сыновья думают, как им быть. Старший мой почти взрослый, да он, как Ждана, все больше к попам прислушивается. Глядишь, и не пойдет со мной, если я позову с места насиженного подняться. Ну а мелкий… Ему главное, чтоб каша на столе была, да играть бы пускали.
— Тут ты прав, — со вздохом ответил лесничий. — У моего старшего уже семья своя, а младший только и знает, что по улицам бегать с друзьями. Яруша вот только все сама не своя. Ну твоими бы устами, Козарин… Может и придется ей кто по душе, а там, глядишь, выйдет замуж. А до того, да и после, все равно у меня будет душа болеть за них всех. В тюрьме ведь живем, в остроге самом настоящем. А выхода не видно.
— В Остроге, — злобно ощерился учитель, — это ж надо было! Русь в Острог переименовать! Да еще и великий! Сами-то поняли, как назвались? Кто там в советниках у этого Охотника ходит?