– Этому генералу хватит авторитета и решительности?
– Он достаточно решителен, когда того требуют обстоятельства, и достаточно сдержан, когда того требует чувство такта. Которое так часто изменяет пролетарскому генералу Власову. Кроме того, Жиленков – один из авторов «Смоленской декларации», он стоял у истоков Русского освободительного движения. И вообще, больший «власовец», чем сам Власов.
– Но это вызовет раскол в среде русских. Они устроят здесь настоящую гражданскую войну. Разве вы не знаете, что они там, у себя в России, так и не довоевали до конца?
– Судя по воинственности белых офицеров, находящихся в Германии и Франции, а красных – по ту сторону фронта, – согласился полковник. – Но позволю себе заметить: раскол возможен в том случае, когда Власов будет оставаться среди активных членов «русского комитета», членов руководства движением. Если он все еще будет оставаться…
– Вот это другое дело, – мрачно пробубнил Гиммлер. – Тогда, может быть, есть смысл сразу же встретиться с этим вашим… Жиленковым? Знаете, полковник, у нас, в штабе командования СС, как-то не принято пожимать руки покойникам.
– С вашего позволения, я поговорю с самим Жиленковым. Думаю, отказа не последует. Но формальность есть формальность.
– Так вы еще не беседовали с ним… – грустно констатировал Гиммлер, с сожалением глядя на полковника. – Придется перевести вас в действующую армию, штандартенфюрер. Редакторское кресло действует на вас деморализующе.
5
Генерал благоговейно снял со своей груди овеянную французскими духами головку Сото, осторожно, чтобы не разбудить девушку, оставил распутное ложе и подошел к столу. Полрюмки рисовой водки не могли ни утолить его похмельную жажду, ни избавить от утренней «любовной одури».
Ночь, которую он только что прожил, относилась к тем его бурным, «налетным» – как называл их Семенов со времен своего атаманства – ночам, что еще вполне были ему по чину и карману, однако уже давно становились не по здоровью. И ничего тут не поделаешь. Осталось лишь смириться с этой прискорбной истиной. Вот только смириться генерал не мог: казацкая удаль никак не усмирялась.
Генерал взглянул на безмятежно спавшую девушку. На сей раз «налетную» ночь делила с ним Сото, что в какой-то мере оправдывало его. Тем не менее… Пора бы попридержать коней.
Командующий прошелся взглядом по оголенному бедру девушки, по розоватому соску, едва заметно проклевывающемуся сквозь перевернутую вверх донышком пиалу груди, и решил, что, пожалуй, сегодня он слишком жесток по отношению к себе: еще четвертинка рюмки не помешает ни ему, ни его ангелу-хранителю. В конце концов, не зря же именно эту рисовую погань употребляют перед своим последним полетом их камикадзе.
Вершины горного хребта напоминали далекие лесные костры. Бледновато-розовое пламя их мерно полыхало в поднебесной синеве Большого Хингана, сливаясь в сплошное утреннее марево – холодное и безучастное ко всему мирскому. Не отводя взгляда от этого пламени, генерал вновь опустошил свою рюмку и, блаженственно крякнув, вернулся к девушке.
Поцелуи его были едва ощутимыми, а потому порочно-невинными. С трудом отрываясь от теплой нежной шеи с призывно пульсирующей сонной артерией, Семенов припал к груди Сото, словно к священному источнику, и почувствовал, что нет ни силы такой, ни воли, которые заставили бы его прервать это душевное омовение.
Девушка пошевелилась во сне и, по-детски потягиваясь, перевернулась на спину, одну ногу откинув в сторону, другую изысканно подогнув.
Поцелуи, которыми стареющий генерал покрывал нежную кожу ее живота, становились все более затяжными и отчаянными. У лобка мужчина взревел, как раненый зверь и, обхватив дрожащими руками бедра девушки, приподнял их, приближая к себе…
Стук в дверь показался ему зовом из иного мира. Все еще поддерживая бедра, словно чашу святого Грааля, Семенов затравленно оглянулся. Стук повторился, но теперь он прозвучал резче и настойчивее. Только после этого генерал сдавленным голосом прорычал:
– Какого дьявола, нехристи заамурские, в соболях-алмазах?!
– Господин генерал, срочное сообщение, – услышал он голос адъютанта.
– Какое еще может быть сообщение, мерзавец? – проворчал Семенов, поглядывая на оголенное тело девушки с такой тоской, будто отрывали от нее навсегда. – Какое еще может быть сообщение? – Он даже гаркнуть не мог по-людски, поскольку опасался разбудить Сото. Хотя, казалось, ангельский сон ее уже не смогли бы нарушить даже иерехонские трубы.