В «Последнем Мессии» Цапффе предположил, что с течением поколений средства, используемые человечеством для сокрытия крушения иллюзий от самого себя, станут все более изощренными и лукавыми: все более бездумной и обманчивой станет изоляция человечества от реальности существования; все более ошеломляющим и неуклюжим отвлечение от ужасающего и кошмарного; все более тяжеловесным и сумасбродным заякоривание в несуществующем; и все более бессердечным, самонадеянным и оторванным от жизни станет сублимация в искусстве. Подобные события не делают нас более парадоксальными в нашем бытии, но могут сделать проявления нашей парадоксальной природы менее эффективными и уловимыми. Выражаясь в терминах своего и нашего времени, Цапффе в «Последнем Мессии» он пишет о том, что человек становится все более «духовно несостоятельным».
Отсутствие естественной (биологически) духовной активности видно, например, в растущем обращении к отвлечению (развлечениям, спорту, радио, «ритмам времени»). Условия для анкеровок не столь благоприятные — все унаследованные коллективные системы анкеровок проколоты критикой, отвращением, спутанностью и трещат по швам («мертвый груз»). Коммунизм и психоанализ, хотя и несравнимы (коммунизм имеет духовное измерение), но оба пытаются оживить старое бегство; применяют насилие и лукавство, чтобы сделать людей биологически подходящими для критического переизбытка осознания. Идея, в любом случае, довольно логична. Но тоже не может быть конечным решением. Хотя осознанная дегенерация к более жизнеспособному может сохранить вид на какое-то время, она по сути своей не поможет найти покоя в мире…
Если мы продолжим эти соображения до печального конца, вывод будет несомненным. Пока человечество безрассудно пребывает в роковой иллюзии биологического триумфа, ничего существенного не изменится. Пока численность сохраняется, и духовная атмосфера сгущается, техники защиты должны постоянно принимать все более жестокий характер.
Цапффе не пытается быть визионером или пророком, но спокойно анализируется приближение катастрофы, и его пессимизм есть ничто иное, как приземленный.
Родившийся в Румынии французский писатель Э. М. Чоран полагал среди своих наивысших достижений то, что он сумел бросить курить, а так же, что не стал отцом. В записках Чорана нигде ни словом не упоминается о том, что соблазнительная мысль об отцовстве когда-либо посещала его. Его строки высмеивают тех, чья плодовитость раздула мир, который он предпочел бы видеть в огне. Чоран, маэстро пессимизма, опубликовал несколько томов философских эссе и афоризмов, неустанно разоблачая то, что он полагал непростительной лживостью Творения. Каждая из обширной коллекции мыслей, составляющих работы Чорана и охотно цитируемых другими авторами, могла бы послужить кратким подтверждением его убежденности в том, что человеческое существование было ошибочным выбором вселенной. «Жизнь», писал он, «есть восстание внутри неорганики, трагический рывок из инертности — одухотворение материи, и, что необходимо отметить особо, разрушаемой страданием». Конечно, это лишь мнение Чорана.
Те, кто чувствует, что обладает свободой воли, иначе говоря — все люди — так же чувствуют, что имеют право обладать собственным мнением обо всем что им заблагорассудится, и по любому поводу, с которым им доведется столкнутся. Такие подобны «верующим во все что угодно», уже упоминаемым здесь, обладающим мнением обо всем, что им кажется истинным. Как нам известно, во все времена важнейшим является мнение о том, что у людей наличествует явная и очевидная причина продолжать существование своей разновидности. Это мнение настолько доминирующе, что обычно рассматривается уже не как мнение, а как факт. В «Жестокость разума: эссе о трагедии и ценности» (2006), George W. Harris выражает это мнение более ясно: «В то время как мы должны признать… что существование людей и животных само по себе трагично, тем не менее еще большей трагедией было бы прекращение этого существования. Мы чувствуем, что нечто окажется безвозвратно потерянным после этого прекращения, и не можем воспринимать подобное чувство иначе, как трагическое». То, что по сравнению с продолжением страдания всех животных и людей, прекращение этого страдания представляется большей трагедией, выдается за непреложный факт. В предположении что «нечто окажется безвозвратно потерянным после этого прекращения», «нечто» так же принимается как данность, в соответствии с которой лучше продолжать, чем ею пренебречь. То, что подобное прекращение существования порождает в нас чувство трагического, к которому нам как-то нужно относиться — это также только частное мнение Харриса, которое он позже, с обезоруживающей искренностью, проецирует на тех, кому посчастливилось жить жизнью, по их мнению, стоящей того, чтобы ее прожить; противоположная альтернатива, которую он именует «апокалиптический вариант», так же принимается как должное.
Нет ничего, чтобы окончательно подтверждало мнение, что человечество должно продолжать свое существование, как нет ничего, чтобы окончательно подтверждало мнение, что человечество должно свое существование прекратить. Вместо универсальных и убедительных доводов по данному вопросу или просто здравого смысла, наличествует давление.
Таким образом, люди, которые придерживаются мнения о том, что человеческая раса должна быть стерта, подвергаются негативному давлению практически всех других людей, пытающихся принудить первых признать свое мнение ошибочным. Повсеместно считается, что идеи антинатализма не имеют ценности в нашем мире, и антинаталисты прекрасно осознают этот факт. В противоположность этому, пронаталисты совершенно не осознают того, что их положительное мнение о продолжении рода человеческого так же не имеет никакой ценности.
Мнение: Стремление к продолжению рода не имеет никакой ценности. Для пронаталистов дети есть самоцель окончания существования, и эта самоцель не имеет никакой ценности. Дети являются финалом существования существующих людей, условием автоматической предубежденности к факту благоприятности существования. Пусть подобные люди полагают, что быть живым — это хорошо, они ничего не потеряют, если попытаются подумать о том, почему в некоторых особых случаях лучшим является несуществование. Эти люди просто молча надеются, что их дети не окажутся в списках особых случаев, ради блага родителей и блага потомства. Для оправдания ценности появления ребенка в настоящем, требуется доказать, что ребенок будет представлять ценность и смысл в будущем, что не представляется возможным ни в какой ситуации, как минимум в отношении того, что пока что еще не существует. Конечно, тут можно возразить, заявив, что ребенок есть ценность и цель сам по себе, и хорош хотя бы поэтому. Подобная точка зрения может отстаиваться до тех пор, пока данный ребенок не состарится и не умрет, или смертельно заболеет, или угодит в дорожную аварию со смертельным исходом. После этого станет невозможным утверждать, что данный финал и являлся той ценностью, которая была хороша сама по себе. Утверждать наверняка можно только одно — что однажды ребенок, девочка или мальчик, подойдет к своему концу, концу самому по себе, который, как обычно об этом говорят, «всегда к лучшему».
Вместо аргументации «за» или «против» на потенциальных производителей оказывается давление с целью формирования у них мнения о существовании множества ценностных стимулов для производства все большего количества нашего вида. Оказываемое давление биологически невыносимо и имеет вид положительного мнения людей, желающих видеть других подобно им одинаково полагающими, что мнение о ценности все большего производства нашего вида является истинным. Некоторые могу оказывать противодействие подобному давлению, и даже могут получать одобрение своим действиям, если плод их союза предположительно может оказаться дефектным.