Далее Москарда приходится признаться самому себе: «Тогда я еще думал, что он один, этот незнакомец, один для всех, подобно тому, как и для самого себя я одинок. Но вскоре мучительная моя драма усложнилась…». Это происходит, когда он обнаруживает: «…что я не был для других чем-то одним, как не был я одним и для себя, что было сто тысяч разных Москард, и все сто тысяч носили одно имя Москарда, это до жестокости грубое имя, все жили внутри бедного моего тела, которое всегда было одно, — оно было кем-то и в то же самое время никем…» К счастью для Москарда и к огромному сожалению для читателей (по крайне мере для читателей-аутсайдеров), он приходит к приятию нереальности созданного им собственного образа и становится единым со всем бытием. После этого он уже больше не мыслит, он просто существует. «Только так я и могу теперь жить. Рождаться каждым миг заново, не давать мысли проникнуть в меня и изгрызть…» Последний абзац романа является экзальтацией этого нового модуса существования Москарда.
«Город — далеко. Иногда в сумерках вечера до меня доносится колокольный звон. Но теперь колокола звучат уже не во мне, а вне меня; такие тяжелые на самом верху сквозных, прозрачных колоколен, они звонят для себя и, наверное, содрогаются от радости в своих гудящих куполах, а вокруг — мчатся тучи, или сияет солнце и в прекрасном голубом небе щебечут ласточки. Думать о смерти, молиться. Есть люди, которым все это еще нужно, и колокола подают им свой голос. Мне это больше не нужно, потому что я умираю каждое мгновенье и тут же рождаюсь заново, ничего не помня о прошлом, живой и цельный; рождаюсь уже не в самом себе, а во всем, что меня окружает».
Конец истории. Для Москарда все закончилось хорошо. Он стал незнакомцем, который спасен. Эта потеря эго заставляет вспомнить У. Г. Кришнамутри, John Wren-Lewis и Сюзанн Сигал — осчастливленных нежданным и незваным чудом отключения когнитивных механизмов фиктивного эго, случившимся после пережитого потрясения их систем.
Во всех этих случаях потерявший себя индивидуум приобретает в качестве компенсации невиданный чудесный подарок. Воистину, это событие становится «блаженной смертью», в которой исчезает некто, представляемый так называемым эго, и возрождается… никем. Никто спокоен, и равно принимает как свое существование, так несуществование. Но сможет ли кто-нибудь поверить в то, что с самого начала Луиджи Пиранделло осознавал блаженство отсутствия Я у своего протагониста? Или, что более вероятно, он просто видел подобный финал как непременный для «идеалистического направления»? Знал ли об этом Пиранделло по собственному опыту, или пришел к заключению путем исследования идеалистического разрешения болезненного самосознания Москарда, читателю не раскрывается на всем протяжении наблюдения пути спасения Москарда, по которому читатель может проследовать шаг за шагом, но в благословенный край эго-смерти которого самому ему проникнуть не суждено. Будь это не так, Пиранделло был бы прославлен как изобретатель наилучшего из всех припасенных для человечества лекарств от страдания. Он помог бы нам разрешить все тяготы, с которыми мы сталкиваемся на своем пути как вид. Но как можно понять, ничего подобного мы не получаем. Вместо этого, Пиранделло разрешает финал своей сказочной истории, спуская туда deus ex machina (бога из машины). Его книга — это моральное мошенничество с мистической трансцендентностью, стоящей за молитвой, которая, по словам Москарда, ему больше не нужна. Вот то, что предлагает нам литературный инсайдер.
В «Жильце» Роланд Топор раскрывает противоположную аутсайдерскую точку зрения.
Когда персонаж Пиранделло Москарда описывает свое обостряющееся недоумение по поводу собственной личности как «мучительную драму», его слова звучат формально — как поверхностный жест, который не передает сверхъестественного характера его положения. С другой стороны, в «Жильце» Топор остро драматизирует ужас своего антигероя Трелковского, проделывающего путь по той же местности, что и его итальянский двойник. Важный абзац в романе Топора начинается со следующей фразы: «В какой именно момент, — задавался вопросом Трелковский, — человек перестает быть личностью, которой он сам себя и все окружающие считают?»
Трелковский, парижанин со славянской фамилией, чужак и аутсайдер, входит в мир реальности, где чужаком и аутсайдером быть наказуемо. В надежде снять новую квартиру — в которой некогда проживала женщина по имени Симона Шуле, угодившая в несчастный случай и искалеченная, и, по всей видимости, находящаяся при смерти — он начинает ощущать себя никем под влиянием хозяина дома мосье Зая и других обитателей этого зловещего места. Раздувая свою самопровозглашенную важность, палачи Трелковского устанавливают и поддерживают свой иллюзорный статус как некто, реальных личностей, хорошо приспособленных к аду, который они создали сами для себя.
Любой, кто отмечается как находящийся вне группы аутсайдер, становится объектом травли тех, кто утверждает свою реальность над всеми остальными. При этом ясно, и сами они так же являются никем. Будь они кем-то, им не понадобилось устраивать гонения и травли: они и так смогли бы свободно передавать смысл, ценности, и физическую сущность своих жизней. Любой правоверный буддист (даже Москарда у Луиджи Пиранделло) скажет вам, в человеческой личности находится меньше вещества и ценности, чем в чем бы то ни было за Земле. Бессилие дать адекватный ответ на вершины и впадины нашей планетарной судьбы становится бурным источником мучений, которые мы изливаем на головы друг друга. Отрицая право другой личности или группы на истину и реальность, мы тем самым оставляем иллюзию права на все это исключительно для себя. Священным правом каждого из нас является обречь на чувство лишения сущности и ценности любого, кто не является точной копией нас самих.
В кульминационный момент романа Трелковский, не осознавая сути происходящего с ним, но не в силах вынести отношения соседей, переживает прозрение: «Негодяи! — в ярости подумал Трелковский. — Подонки! Какого черта они добиваются — чтобы все лежали и изображали из себя мертвецов?! Но им и этого окажется недостаточно!» Он совершенно прав, хотя и не понимает этого. Потому что, все что они хотят, чтобы все лежали и изображали их самих.
Марсиане — все они были марсианами… Они были чужаками на этой планете, хотя отказывались признавать данный факт и вели себя так, словно находились у себя дома… он ничем не отличался от них… Он принадлежал к их роду, но по какой-то неведомой причине был лишен их общества. Они не доверяли ему. Все, чего они добивались от него, это подчинения их нелепым правилам и дурацким законам. Причем нелепым только для него одного, поскольку он никогда не мог понять их сложной, замысловатой утонченности.
Соседи Трелковского отказываются признать перед самими собой то, что он понял: все есть никто; ни у кого нет права или власти назначить себя кем-то. Люди присваивают себе право принимать решение о том, кто вы есть, а вы лишь безмолвно стоите перед их трибуналом. С самого начала Трелковским манипулировали, заставляя принять приговор; в финале он исполняет этот приговор над самим собой. Своим воспаленным сознанием он делает вывод, что единственный способ борьбы с убийственным заговором соседей, это принять в этом заговоре участие. Он приводит приговор в исполнение, выбрасываясь из окна своей квартиры и пробивая своим телом стеклянный навес внизу во дворе. В первый раз ему не удается покончить с собой, но он карабкается обратно, затягивая свое окровавленное анти-Я вверх по лестнице в свою квартиру, насмехаясь над соседями, которые угрожают его телу острыми предметами и пытаются напасть на него. После этого он прыгает из окна во второй раз. Следуя по стопам Глории Битти, он решает забрать свои ставки в траурной игре этого мира.