Само сожаление о том, что писателям-пессимистам не достается ни хорошего приема, ни оценки, ни хорошей компании, может быть рассмотрено как знак бессердечности. Иной критик пессимизма чувствует свою спину хорошо прикрытой, когда говорит с беспечной издевкой: „Ого — если этот парень действительно переживает такие чувства, то он должен покончить с собой, иначе он просто лицемер“. Заявление о том, что пессимист должен убить себя, чтобы оправдать свои идеи, выдает настолько скудный интеллект, что подобное даже не заслуживает ответа.
Тем не менее, дать тут ответ не составит большого труда. То, что некто пришел к выводу о том, что доля страдания в этом мире высока настолько, что новым душам лучше не рождаться в этот мир, ни в коем случае не означает, ни логически, ни с точки зрения искренности, что этот человек обязан убить себя. Другие при желании могут не соглашаться с этим, однако им следует признать, что если они считают себя сильнее пессимистов, то они ошибаются.
Само собой, существуют пессимисты, которые убили себя, но нет ничего, чтобы обязывало пессимистов непременно покончить с собой, или ходить остаток дней с печатью лицемера на челе. Добровольная смерть определенно производит впечатление негативного порядка событий, но дело тут сложнее. Любое отрицание тайно запускает или фальсифицирует дух утверждения. Недвусмысленное „нет“ не может быть ни произнесено, ни реализовано. Последние слова Люцифера на небе были „Non serviam“ („Не служу!“), но никто не служил Всевышнему более деятельно, ибо Его шоу в облаках никогда не привлекло бы такого количества внимательной клиентуры, не сопровождайся это шоу важным аттракционом, устроенным дьяволом в виде ада на земле. Только кататоники и пациенты, находящиеся в коме, могут надеяться на достойный уход от гула и перестука окружающей жизни. Без „да“ в наших сердцах ничего не может быть совершено. Окончание нашего существования en masse (массово), стало бы самым амбициозным и могущественным утверждением из возможных.
Большинство людей полагает, что жизнеспособность проявляется только в таких дисциплинах, как походы восьмидесятилетних пенсионеров в горы, или построение национальных империй. Такая складка мышления попросту наивна, но определенно подкрепляет нашу мораль, поскольку нам нравится воображать, как мы в восемьдесят лет ходим в горы, или является гражданами национальных государств, способных построить империю.
И потому заявления критиков о том, что пессимисты должны покончить с собой или быть осужденными как лицемеры, представляются здравыми лишь в мире карточный шулеров и криптооптимистов. Как только это становится ясно, пессимисты могут избавить себя от досадных замечаний со стороны „нормальных людей“, этой конфедерации прямоходящих, концептом которых является продолжение тайного заговора любой ценой. И это вовсе не означает, что подобные индивидуумы не страдают, причем настолько, что порой тоже убивают себя, причем возможно в поголовном количестве даже большем чем пессимисты, и, в частности, это не означает, что если подобные убивают себя, то они становятся лицемерами в отношении своих заявлений о том, что в этом мире лучше всего все же будет родиться на свет.
Это лишь означает, что если подобные индивидуумы и кончают с собой после своих заявлений о том, что в этом мире все же лучше родиться на свет, то тем самым они дисквалифицируют себя из числа индивидуумов нормальных, потому что нормальные индивидуумы не убивают себя, а вплоть до самого дня своей смерти полагают, что быть живым — это хорошо, и это счастье проявляется в виде появления в жизни новопришедших, таких же нормальных, как и их предшественники.
Сознание — экзистенциальный факт, с чем соглашается всякий пессимист — есть ошибка слепой природы, по словам Цапффе, столкнувшей человека в черную дыру логики. Чтобы выдержать эту жизнь, мы должны верить, что мы не есть то, чем мы являемся — противоречивыми существами, продолжение существования которых только ухудшает их положение, мутантами, воплощающими искаженную логику парадокса. Чтобы исправить эту ошибку, мы должны прекратить размножаться. Что может быть разумным и более срочным, экзистенциально выражаясь, чем наше самоуничтожение и уход в небытие? Как бы там ни было, мы вполне можем уделить внимание этой теории ошибки как „мысленному эксперименту“. Все цивилизации прекращают свое существование. Все виды вымирают. Даже для самой вселенной наличествует дата окончания существования. И человеческие существа естественно не явятся первыми феноменами, всплывшими брюхом вверх. Но мы можем стать первыми, кто ускорит собственный уход, сократив срок до него прежде, чем как наши тела начнут распадаться. Способны ли мы узнать в мельчайших деталях жизни тех, кто приходил до нас, должны ли мы благословлять их за заботу о том, чтобы эта ошибочная гонка продолжалась и дальше? Станем ли мы эксгумировать их, жать их неживые костлявые руки, обещая передать благословение жизни будущим поколениям? Наверняка они хотели бы это услышать, или по крайне мере это то, что нам кажется, они хотели бы услышать от нас. Это верно точно так же, как верно и то, что мы сами хотели бы услышать подобное от потомков из далекого будущего, незнакомцев, пожимающих наши неживые костлявые руки.