Почему-то Семену показалось, что она с ним неискренна. В нем словно завелся червячок и точил его, и не давал покоя. Семен и виду не показывал — встречаясь, брал ее под руку, глядел в глаза, а в груди тоскливо посасывало, червячок делал свое дело. Уже потом, в дороге, возвращаясь из отпуска домой, Семен подумал: может, зря дал волю своей мнительности?
Ему казалось, что жизнь чем дальше, тем становится сложней. А как будто должно быть наоборот: ведь чем дольше живешь, тем больше опыта, глаза зорче, чувства зрелее — все становится яснее и четче. А задумываться приходилось все чаще и чаще. На память приходили слова его сослуживца Игоря Смирнова. Тот часто шутил: “Нам думать положено только о том, что относится к службе. Есть зацепка, есть версия — над ней и трудись, Все остальное от лукавого”. Если бы все было так просто, как у Смирнова.
Младший лейтенант Смирнов был только года на три моложе, а выглядел совсем юно — овальное лицо, покатые плечи, и только глаза у него были жестковатые. Пришел он на службу в КГБ двумя годами позже Харитонова, но был на виду, и если ему пока не давали самостоятельных поручений, то разве по молодости. Он понимал это, хотя виду не показывал, и терпеливо ждал своего часа.
Полковник встретил Семена, когда он возвратился из отпуска, тепло.
— Как отдохнул, старший лейтенант? — спросил он, и по его взгляду Семен определил, что от Никодимова не ускользнула его задумчивость. Люди с курорта обычно возвращались веселые, в их глазах появлялся задорный огонек, беспечность, а тут с первого дня — наморщенный лоб, отсутствующий взгляд, упрямо сведенные брови. Понятно, полковник насторожился.
Харитонов ответил, как обычно:
— Нормально отдохнул, Василий Степанович.
С Василием Степановичем Харитонов был знаком давно — еще по войне. Минувшую войну полковник Никодимов встретил сугубо штатским человеком — он был секретарем горкома. Когда немцы вошли в город, он возглавил партизанский отряд, а связным был школьник Семка Харитонов. Из партизан Никодимов ушел в чекисты, работал на Севере, был переведен в Москву и, встретив однажды Семена, потянул его за собой…
Семен был на пятом курсе университета, но перспектива заняться увлекательным делом, очень похожим на работу, которую он выполнял в партизанском отряде, соблазнила его. Закончив университет, он получил путевку в советскую контрразведку.
— Нормально, говоришь? Ну что ж, иди, — вздохнул Василий Степанович и проводил его долгим взглядом.
В тот день после работы Семен уехал за город, на дачу. Там долго ходил по лесу, чуть тронутому желтизной. День был пасмурный, небо серое, хотя дождя не было. Уж лучше была бы какая-нибудь определенность — шел бы дождь. И мысли к Семену приходили такие же неопределенные и тягучие.
Утром Семен узнал, что его назначили дежурным по управлению.
В приемной было тихо. Помалкивали телефоны. Семен просматривал информационный бюллетень “Новые книги”. Большая и хорошая библиотека была мечтой его жизни. Скоро зарплата. Семен с удовольствием подумал, что он пойдет по книжным магазинам, будет долго, не спеша рыться на длинных полках, уходящих под потолок. Ему всегда казалось, что самые интересные книги где-то стоят и обязательно ждут его.
Далеко за полночь один из телефонов — белый с темным шнуром — тоненько заверещал. Семен поднял трубку и услышал знакомый голос — звонил капитан Асланов. Капитан говорил горячо, голос словно булькал в трубке: обокрали посольство. Старший лейтенант взглянул на часы — шел пятый час, вот-вот начнет светать. Но ничего не поделаешь, придется будить Никодимова. Случаев ограбления посольств никогда не бывало. Семен набрал номер, долго слушал гудки. К телефону подошла жена Никодимова, потом взял трубку и сам Василий Степанович. Семену казалось, что он видит, как слушает полковник его доклад, — наклонив тяжелую от сна, крупную голову. Выслушав, Василий Степанович несколько секунд молчал, дыша в трубку, — дыхание было тяжелым и прерывистым; потом сказал:
— Вызови к шести Смирнова и Харитонова… — Голос в трубке запнулся на мгновенье; донеслось смущенное покашливание: — Ох, извини, Семен. Ведь ты сейчас дежуришь, я и запамятовал. Так ты пошли за Игорем. Я в шесть буду.
Семен был доволен — полковник назвал его ласково, по-домашнему. Харитонов позвонил, чтобы послали за Смирновым. Потом, мягко ступая по широкой дорожке, подошел к окну, отодвинул портьеру, там за горбатыми крышами домов начинался рассвет, небо синело, проступали деревья, просторный коридор улицы, убегавший в утреннюю мглу. Можно было гасить свет, когда телефон позвал его к столу. Звонили из Бюро пропусков — пришел какой-то человек.
— В сквере на скамейке он подобрал портфель, — сказал дежурный.
— Ну и пускай несет его в милицию, — недовольно пробурчал Харитонов.
— В портфеле бумаги на иностранном языке.
— На иностранном? — Семен оживился. — Пропустите его ко мне.
Может, это портфель из посольства? Вор взял деньги, а портфель за ненадобностью выбросил?
За дверью раздались шаги. В приемную вошел круглый, улыбающийся человек, с бойкими, несмущающимися глазами на выбритом до синевы лице. Сев, он протянул портфель:
— Вот…
Семен взял портфель, открыл; бумаги лежали в синей папке. Он взял одну — шрифт был латинский, но язык незнакомый.
— Ну, расскажите.
Пока Семен разглядывал бумаги, веселый человек молчал. Он сидел, откинувшись на спинку стула, глаза притихли, и руки на коленях лежали притихшие; но едва заговорил, как все в нем пришло в движение. Он шофер, ходит обычно в это время в парк за машиной; так он шел по бульвару и сегодня и вдруг увидел на скамейке этот портфель. Семен спросил, как лежал портфель. И записал все, что рассказал шофер.
III
Василий Степанович многим казался суровым. Игорь, придя в первый день на работу, заявил Семену: “Ну и сухарь твой полковник”. Семен только улыбнулся и ничего не сказал.
Думать полковнику приходилось много: он листал бумаги — и думал, говорил — и думал, спускался обедать в столовую — и думал; дел у него было невпроворот, не на всех работников он мог положиться, как на Семена; Игорь не знал, что иногда полковнику приходилось думать и за него, Смирнова. Отсюда — постоянная сосредоточенность, которая не располагала к лишним разговорам. Отвлекался он редко, но и тогда говорил мало, а был просто внимателен, вежлив, терпелив.
Напряжение давало себя знать — старел Василий Степанович в последние годы быстро, стал уставать, морщин на лице прибавилось. Все чаще побаливала рана на виске — осколок взломал кость, но глубоко не ушел, так раненого и доставили на Большую землю. Осколок извлекли, рану зашили, а рубец остался крупный, приметный — памятка на всю жизнь. Когда рубец начинал болеть, полковник поглаживал его легонько рукой, будто массировал. Боль успокаивалась.
Сегодня выпал вечер, который Василий Степанович провел, против обыкновения, дома. Жена начала уже сердиться: “Хоть один вечер посиди с нами по-человечески. Приедут дочери…” И он дал слово, хотя и не знал, как это у него получится — сидеть целый вечер и ничего не делать? Он остался дома, держал на коленях внуков, а Марина говорила с дочерьми — и до чего все ловко у них получалось, говорили они легко и просто, говорили обо всем и обращались к нему, он отвечал и играл с внуками. Дочерей было две, а внучат трое — компания подобралась шумная. Марина всех угощала и улыбалась, и глаза ее были влажными от счастья. Василий Степанович тоже чувствовал себя покойно и счастливо, время пролетело незаметно, но когда дочери ушли, он все никак не мог заснуть.
Марина спала. А он вставал, курил и, надев шлепанцы, бродил по комнате. Наконец, лег и уснул. На рассвете жена разбудила его:
— Тебе звонят, — и проворчала: — Ни днем, ни ночью нет покоя.