XI
На берегу Ист-Ривер вечернее солнце золотило небоскреб Организации Объединенных Наций. Солнце полыхало в верхних этажах, а внизу было серо. Зябко кутаясь, спешили прохожие. Осень 1959 года была прохладной.
К соседнему со стеклянной громадой зданию Генеральной Ассамблеи, тускло поблескивая, подъезжали машины. Шоферы, высунувшись, глазели на флагштоки. С реки тянуло ветром, флаги лениво колыхались. Все больше становилось флагов, все теснее было на площадке. Шоферы, приткнув в стороне машины, выходили на тротуар и, посасывая сигареты, обменивались новостями.
В зале Генеральной Ассамблеи заканчивалось дневное заседание. Председательствующий сидел и нетерпеливо поглядывал на трибуну, где высокий оратор в темном костюме выкрикивал какие-то слова. Притихший зал молчал, словно чего-то ожидая, а из глубины рядов с табличкой “USA” поднялся среднего роста человек, в очках, с усталым, помятым лицом, и торопливо, твердыми шагами двинулся к выходу. За ним, наклонясь, шагнул второй и, быстро догоняя, пробежал по проходу.
Они вышли в коридор. У лифтов в коридоре, в просторном светлом вестибюле сонно дремали служители. Шедший впереди оглянулся, очки на его переносице, крупные, толстые, в темной оправе, блеснули; он представил, как через минуту-другую двухтысячная толпа делегатов, гостей, представителей газет, радио и телевидения хлынет из всех дверей, и тогда шум многоголосо зальет и этот широкий коридор, и вестибюль, и лестницы, перекинется на другие этажи и будет катиться вниз до самого подъезда. Он представил это себе и, хмурясь, подождал того, который спешил сзади.
— Мне надо поговорить с тобой, Генри.
Они шли по переходам, а от дверей слышался гул. Ковровая дорожка скрадывала шаги, гул, наплывая, бился в стенах. Шли они быстро. Впереди показался ярко освещенный коридор. Они вошли в приемную, навстречу из-за стола поднялась невысокая хрупкая женщина в белой прозрачной блузке и, открыв дверь в кабинет, почтительно проговорила:
— Добрый вечер, мистер Даллес.
Шедший впереди устало поглядел на нее, прошел мимо, а тот, второй, приостановившись в дверях, сказал негромко:
— Я занят, Маргрет.
— Слушаюсь, мистер Лодж.
Прикрыв дверь, Лодж потянулся было к выключателю — зажечь свет, но Даллес, садясь в кресло, вяло махнул рукой:
— Не надо, Генри.
В кабинете было тихо. Поблескивали стекла в книжных шкафах, панели красного дерева. Из-за тонких прозрачных штор наплывали сумерки и темнели в дальних от окон уголках.
Даллес сидел, глубоко уйдя в кресло. Он молчал, думал о чем-то своем и не начинал разговора. Такое случалось теперь с ним часто, и чем больше он молчал, тем становился мрачней.
Все знали, что он болен. Наверное, он мучился от болей и худел, морщины на лице становились все глубже. Часто он уходил к себе и глотал таблетки. Все понимали это и сочувственно качали головами, но никто не видел и не знал, что идущая изнутри непонятная тревога была хуже боли и точила и мучила его…
Молчать дальше стало невозможно. Даллес снял очки, протер стекла платком, близоруко уставился на Лоджа.
— Чем закончилась у нас неприятность с Гвадемахом?
Лодж коротко вздохнул:
— Президент пригласил его к себе на завтрак.
О министре финансов Ганы Гвадемахе и его секретаре, американском негре Уильяме Сазер-Лендене, которых вытолкали из ресторана, теперь писали все газеты. Скандал не утихал, в кулуарах Ассамблеи только и говорили, что об этом, и Лодж видел, как на него косились все эти черные, смуглые и желтые, и он подходил и говорил с ними, улыбаясь, как будто ничего и не было, но улыбка казалась принужденной, и разговор шел тоже принужденный; Лодж понимал это и отходил, долго ни с кем не задерживаясь.
— Русские рады. Мы сами себе подставили ножку, — сказал Даллес.
— Африка прислушивается к ним, ее представители встречают в Москве радушный прием. — Лодж, подойдя к выключателю, зажег свет, за окнами стало совсем темно, вернувшись, сел ближе к Даллесу, сказал тихо: — Многие африканские представители мне рассказывали, что после получения самостоятельности у них даже в правительстве находятся люди, которые стоят за избрание социалистического пути развития государства! Что делается! Но и мы не сидим сложа руки. Мы придумали кое-что. Капитан Мак-Илвейн говорил мне…
— Это тот — из ЦРУ?
— Да, он направлен для связи с нами.
— Ну, ну, о чем говорил капитан Мак-Илвейн?
И, выслушав, спросил:
— А не заподозрили ли русские?
— Все выглядит как самая обычная кража. А если и заподозрят, то до истины никогда не докопаются. Наш человек, совершивший кражу, опытен, и его так просто не возьмешь. Какие бы подозрения у русских ни были, все равно на их отношения с этой страной ляжет тень.
— А что еще делается в учреждении капитана Мак-Илвейна в этом направлении?
— Известный вам Волтон, имеющий влияние на премьера своей страны, обещал повлиять на него, чтобы он пересмотрел свое отношение к русским.
Даллес молча слушал. Тревога в глазах не прошла, но Генри Кэбот Лодж, старый дипломат и давний приятель, не увидел ее. Спокойное лицо, круглые глаза за очками, твердо сжатые губы, как всегда, обманули его. Даллес просто решил не открывать мучившей его тревоги.
XII
После осмотра трупа Ираджа Рахими Игорь поехал к Василию Степановичу. Начиналось утро. Гасли на улицах фонари. За домами поднимался рассвет. Мучительно хотелось спать. Доктор Панков, рыхлый, усатый мужчина, мирно подремывал, откинувшись на сиденье.
Игорь, втиснувшись в угол, поглядывал на мелькавшие мимо дома, на улицы, в тот час непривычно пустые, на низенького шофера за рулем, на доктора, раскинувшего свои плечи широко и вольготно. Он видел все это, но, закрывая на мгновенье глаза, опять вспоминал ночь, тихий номер, Рахими, уткнувшегося на диване, крохотную незаметную точечку на его правой руке. Игорь подымал веки, и щурясь, глядел, как мирно посапывает доктор.
Так много было всего за эти две ночи — и волнений, и тревог, и неожиданностей. А вдруг Гертруде удастся скрыться? Он думал об этом и в гостинице, и в анатомичке, ожидая вскрытия тела, и даже тогда, когда доктор Панков, насухо вытирая руки, устало повернулся к нему и безразличным голосом сказал:
— Ну-с, милейший. Истина установлена.
У подъезда управления Игорь толкнул доктора в бок:
— Вставайте. Приехали.
— Уже? — удивился доктор. — А я сладко вздремнул. — И прибавил виновато: — Вторую ночь не сплю.
И сейчас же подумал о том, как поточнее и короче доложить о причинах смерти Рахими. Доктор хорошо сделал свое дело, совесть его была спокойна. Выйдя из машины и глядя, как вылезает доктор, с усилием, покряхтывая, и увидев его глаза, близоруко прищуренные и смертельно усталые, Игорь понял, что не так-то просто дались доктору эти две ночи.
Василий Степанович встретил их стоя.
— Ну и как?
Доктор голосом ровным и будничным ответил:
— Мгновенная смерть от укола в руку.
— Сам?
— Не похоже.
— Значит, она… — Василий Степанович не договорил, присел, Игоря и доктора садиться не пригласил, протянул руку: — Давайте акт.
Прочитав, поджал губы, и только тут, будто вспомнив что-то, поглядел на них и рассеянно сказал:
— Да вы садитесь. — Положил' акт на стол, поинтересовался: — Яд этот нам неизвестен?
Доктор близоруко моргнул:
— Нет.
— Вас я больше не задерживаю. — Василий Степанович поглядел, как встает доктор, и, проводив его взглядом, покосился на Игоря: — Ну, а тебе, орел, пока задание — выспаться.
Игорь поднялся, тонкий и узкоплечий.
— Василий Степанович, да я готов…
— Иди, иди. Отоспишься — приходи. Дел много.
Уходя, Игорь не вытерпел, спросил:
— Василий Степанович, ее задержали?
— Нет. Да это пока и не нужно. Пусть помечется. Может быть, наведет на след своих друзей. У них тут есть еще кто-нибудь, кроме Родригеса.