Звонок. Дверь открывает хозяйка квартиры, гражданка Тиссо.
— Муж дома?
— Нет. Вышел.
Доссонвиль быстро отталкивает женщину и бежит по коридору. Дверь налево. В комнате: Бабеф, Буонарроти, писец Пилле. Бабеф пишет. Увидев полицейского, он встает, в руке его еще перо. Он дописал: «народ, ты победил!»… Доссонвиль командует:
— К окнам!.. Вы арестованы. В случае попытки сопротивляться или скрыть документы я прикажу стрелять.
Бабеф, еще полный громких слов «воззвания к народу», задумчиво говорит:
— Что же!.. Значит, не суждено… Тираны победили…
Потом он выходит из себя. Он кричит Доссонвилю:
— Тебе не стыдно? Почему ты, как собака, повинуешься своим хозяевам?
Доссонвиль отвечает гордо — ведь он окружен подчиненными:
— Я повинуюсь законному правительству и прошу вас не вступать со мной в пререкания.
Бумаги собраны. Их охраняют часовые. Но как вывести арестованных? Вдруг толпа узнает Бабефа. Улица запружена народом. Все здесь боготворят Бабефа. Никто, однако, не догадывается, что он находится в этом доме, что он арестован, что сейчас его повезут вот в этой карете… Сыщики кричат:
— Браво!.. Накрыли!.. Нашли уйму денег!..
Рослые полицейские окружают Бабефа, подхватывают его и быстро кидают в карету. Обошлось. Никто не узнал Трибуна народа. Буонарроти пробует что-то крикнуть, но рев полицейских покрывает его голос:
— Воры! Бандиты! Вдову Люсьен кто прирезал?
Народ поддакивает:
— Смерть убийцам!
Под надежным эскортом арестованных везут в тюрьму Аббэ. Вскоре к тюремным воротам подъезжают и другие кареты: это заговорщики, арестованные на улице Папильон, — Друэ, Дартэ, Жермен, Дидье, Рикар. К вечеру все камеры переполнены.
Карно написал обращение к «гражданам Франции»: «Раскрыт преступный заговор. Бабеф и его приспешники мечтали о всеобщем грабеже и о неслыханных злодеяниях». Гризель расстался с тетушкой и, больше не озираясь по сторонам, походкой триумфатора направился в Люксембургский дворец. Все граждане директоры его поздравляют. Леровельер забыл о присущей ему обычной иронии:
— Мы не знаем, как вас наградить за ваш геройский поступок.
Гризель кокетничает. Он показывает на сердце:
— Моя награда здесь.
Он объясняется в любви Карно:
— Я верен вам, как плющ верен дубу.
«Дуб» мигает крохотными глазками и ласково треплет по плечу национального героя. Гриэель тает: он видит генеральский мундир, золото, преклоненные толпы, улыбки женщин, овации, славу.
А Париж? Париж молчит. Как всегда, блистают сотнями огней кафе и балы. Как всегда, бедняки говорят о хлебе, а франты о новой моде: скоро вальс заменит все танцы, он куда приятней — кавалер прижимает даму к себе… Стратегов увлекает победа Бонапарта при Лоди, политиков — вопрос о том, как отнесется «совет пятисот» к аресту депутата Друэ. Спекулянты рады новому падению ассигнаций: луидор сегодня восемь тысяч двести, и женщины квартала Сен-Марсо разводят руками: хлеб тридцать пять франков фунт!
Но арест Бабефа?.. Враги народа схватили Гракха, вождя санкюлотов, проповедника равенства, заступника, друга, трибуна — ты слышишь, Париж? Одни радуются, другие угрюмо сжимают кулаки: «Предатели!» Однако на улицах тихо. Никто не кричит «освободите Бабефа!». Вокруг тюрьмы Аббэ молчание, ночь, часовые. Париж обескровлен. Сколько можно требовать от одного поколения? 14 июля, 30 августа, 31 мая, 12 жерминаля, 3 прериаля — все эти дни теперь зовут «историческими». Не слишком ли много их для семи календарных лет и для обыкновенной человеческой жизни?
Париж, заступись! Они убьют Бабефа…
Перекликаются часовые, и снова тишина. Париж молчит.
Молчание может о многом говорить, и Бабеф понимает его голос. Мрачно поглядывает сторож на нового арестанта, который всю ночь бегает из угла в угол. Какой, однако, страшной может быть ясная майская ночь! Не о себе думает Бабеф. Смерть? Что же, он готов. Он давно готов к ней. В давнюю летнюю ночь, когда толпа ревела вокруг ржавого фонаря, когда впервые говорила с Бабефом революция, — он уже понял, какой конец готовит ему судьба. В дни гражданских бурь только святые и трусы умирают на своих кроватях. Революция — это значит смерть. Нет, его страшит не смерть Бабефа, которого звали «Франсуа», потом «Камилл», потом «Гракх», которому тридцать пять лет, у которого жена, дети, голубые глаза, шрам на правой щеке, который помнит отца — майора, лес возле Руа, книги Руссо и поцелуй Гризеля. Человек умрет. Другое его пугает: смерть революции.