– Куда теперь? – спросил я, низко наклоняясь к ее лицу. От запаха женских волос и кожи меня так «заколбасило», что пришлось задрать голову и несколько раз глубоко вдохнуть, чтобы прийти в себя.
– Туда, – указала она кивком головы на главную избу, – скорее, я больше не могу!
Я опять приподнял ее и потащил к крыльцу. Прасковья обняла меня за шею, окольцевала бедра ногами и осыпала лицо поцелуями. Будь я другом состоянии, то вволю посмеялся над пикантной во всех отношениях ситуацией. Теперь же было не до того. Я нес девушку, невольно прижимая к груди и борясь со своими вполне конкретными животными страстями. От такого пассажа нормальному мужику даже без здешней «виагры» сложно было не слететь с нарезки, а с дополнительным огнем внутри удержаться от конкретных действий можно было только героическими усилиями.
– Скорее, скорее, – шептала Прасковья мне в лицо, когда отрывалась от моих губ, чтобы вздохнуть воздух.
Подгоняла она меня напрасно, я спешил, как только мог. Труднее всего, оказалось, подниматься по лестнице. Девушка так сжала мне бедра ногами, что приходилось семенить, а когда я начал преодолевать ступени, невольно раздвигая ей бедра, она не выдержала...
Так что на крыльцо я поднял практически бездыханное, расслабленное тело, и теперь не у кого было даже спросить, куда идти дальше. Пришлось определяться методом «тыка».
В горнице на мое счастье никого не оказалось. Я опустил Прасковью на широкую лавку, свел ей ноги, одернул юбку и пошел на разведку. Выбор путей оказался небольшой, в горницу выходила только одна внутренняя дверь. Через нее я попал в темное помещение, вроде сеней или коридорчика, где, судя по голосам, или вернее будет сказать, возгласам и стонам, сейчас и находились все обитатели дома.
Дождавшись, пока глаза привыкнут к полумраку, я рассмотрел несколько низеньких, не более полутора метров высотой дверок, ведущих в какие-то каморки. Определить, которые из них свободны, удалось без труда, в них было тихо. Я вернулся за Прасковьей и перенес ее в одну из пустых комнатушек. Здесь было так темно, что действовать пришлось на ощупь. В низкой, узкой щели, в которую мы попали, оказалась одна только лавка, на которую я и положил девушку. Она то ли заснула, то ли так обессилела, что не подавала признаков жизни.
А вокруг нас, за щелястыми перегородками, кипели страсти. В деревянном доме звукоизоляций не оказалось никакой, так что можно было расслышать даже тихое дыхание соседей, не то, что ничем не сдерживаемые крики и стоны. Слушать все это было неприятно. Слишком много в этом искусственно организованном празднике плоти было дикого и животного.
Сидеть и подслушивать вопли чужих страстей мне пришлось довольно долго. Моя партнерша как затихла, так и лежала, не шевелясь и почти не дыша. Я даже несколько раз наклонялся к ее губам послушать дыхание. Кажется, с ней пока все было в порядке.
Между тем, страсти в соседних каморках постепенно начали гаснуть. Теперь от туда слышались не крики, а невнятный шепот и тяжелые вздохи. У меня окончательно прошло странное возбуждение и сильно заболела голова. Казалось, что череп опоясал металлический обруч и сжимает его с каждой минутой все сильнее. То же, скорее всего, происходило с моей спутницей, она начала прерывисто дышать и постанывать во сне. Я решил кончать с мигренью и приступил к самолечению.
Впервые попав в прошлое, я вскоре обнаружил у себя способность к экстрасенсорному лечению самых тяжелых болезней. От какого-то непонятного поля, которое излучали мои руки, быстро заживлялись раны и проходили болезни. Единственным негативным моментом в моей медицинской практике было то, что лечение забирало столько физических и нервных сил, что на какое-то время я становился совершенно беспомощным. Быть слабым в эту жестокую эпоху было слишком опасно, поэтому теперь я лечил людей в самых крайних случаях.
Устроившись на лавке, я расслабился, приблизил ладони к голове и напряг мышцы. Вскоре тепло ладоней стало согревать кожу головы, постепенно проникая внутрь. Боль притупилась, начала отступать. Весь процесс занял минут пять, так что у меня остались силы и на соседку. Прасковья уже очнулась, лежала, сжавшись калачиком, и жалобно стонала. Скорее всего, у нее кончилось действие выпитого зелья. В соседних коморках тоже прекратилось всякое шевеление. Я молча взял голову девушки в ладони. Она инстинктивно отстранилась.
– Лежи спокойно, – попросил я, – сейчас тебе станет легче.
Она послушалась и затихла. Я водил ладонями над ее головой, почти задевая волосы. Мышцы рук напряглись, пальцы дрожали. Так обычно бывало при тяжелой болезни пациента, Прасковья же всего час назад была совершенно здорова.
– Как голова? – спросил я ее в самое ухо, так, чтобы не услыхали соседи.
– Мне так стыдно, – прошептала она, – я, наверное, совсем бесстыжая!
Я подумал, что бесстыжим, как правило, стыдно не бывает, значит для нее еще не все потеряно. Успокоил:
– Лежи и не о чем не думай, я все понимаю.
– Какой ужас, что я делала! – сказала она и заплакала.
Дольше нам поговорить не удалось, за стенкой половицами заскрипели чьи-то неспешные шаги. В соседнюю каморку открылась дверь. Старческий голос сказал что-то неразборчивое.
– Спасибо, – тихо ответил какой-то мужчина, мне показалось, Федор Годунов.