— Верно. И все-таки… — Он сделал паузу: это была излюбленная тактика.
Продукт подобающей школы, подобающего университета, подобающих клубов, Притчард отнюдь не стал тем тупоумным респектабельным англосаксом, какого силились вылепить из него его семейство и друзья. Дожив до сорока и убедившись, что впереди если что и светит, так только еще тридцать лет в почтенной бостонской фирме «Дигби энд Комбс», он оборвал корни и пошел на службу к государству. Вашингтон. Город, всегда вызывавший у него восхищение. Власть? Он часто задавался этим вопросом. Если так, то его блистательный взлет дал ему больше, чем он мог себе представить.
Одолел даже шок 1974-го.[1] Каким-то образом ему удалось удержаться в стороне от драки, а когда все опять вернулось на круги своя, ему предложили совершенно необычный пост.
Комитет по надзору. Туманное определение для порождения трумэновской мысли, обретшей структурную плоть во времена — как ни странно — развода военных по разным учреждениям. Тайная контора внутри госслужб, надзиравшая за тем, чтобы «правила исполнялись». Трумэн, понятное дело, дал комитету значительную свободу в толковании этих правил — и в защите их «всеми необходимыми средствами». За годы его существования возникало несметное количество трудных заданий, носивших клеймо КПН, и с каждым новым достижением комитет вбирал в себя (не упуская ни крошки из того, что шло в руки) все, помогавшее наращивать и крепить рычаги влияния и власти. В семидесятые и восьмидесятые, во время баталий за власть, когда ЦРУ и СНБ[2] тягались за статус возлюбленного дитяти, КПН втихую утвердился как наиболее опытный и сведущий из трех: Никарагуа, Пномпень, Ирак. Творя все это, он обособился. Над схваткой. Автономен. На деле лишь горстка людей в Вашингтоне осознавала возможности комитета. Артур Притчард был одним из них, поэтому папка, содержавшая Монтанское досье, лежала у него на столе.
— Она идеал, — продолжал Артур, глядя в окно на сумеречный Вашингтон. Книжные полки от пола до потолка, дубовые панели, старинная мебель — все это служило добавлением к создаваемому Притчардом образу. Столб света от единственной лампы падал на почти пустой стол. — Динамика ей известна, мотивы знакомы. — Он откинулся в кресле, чтобы понежиться в последних лучах заходящего солнца. — Откуда колебания?
Боб Стайн шевельнулся в кресле, вцепившись толстыми молочно-белыми пальцами в зеленую кожу обивки. Лицо его, как и все тело, походило на грушу, и сходство довершал клок коротко остриженных волос на макушке. Боб чувствовал себя в своей тарелке, лишь уткнувшись в компьютер или спутниковые распечатки: за этим он усердствовал часами, ублажая себя диетической колой и воздушными сырными шариками. Сложив руки на коленях, он ответил:
— Видишь ли, я не меньше других хочу в этом разобраться, но только она не…
— Да? — спросил Притчард.
— Просто я не думаю, что она… еще на что-то способна. Вот и все.
— Способна? — Притчард повернулся и улыбнулся. — Сигануть через несколько валунов? Разве не это нам предстоит прежде всего проделать в Монтане?
— Мы влезли туда, — напомнил Стайн, — чтобы запечатлеть на фото почтенного сенатора Шентена с кое-какими людьми, с кем он по идее никак не должен бы якшаться. Выяснить у сенатора, с чего бы это он, поборник и столп Новых правых, провел встречу с господами Вотапеком, Тигом и Седжвиком, а потом посмотреть, куда дело повернется.
— Общий шмон, — подал голос третий, удобно раскинувшийся на диване, стоящем возле стены, и деловито распрямлявший скрепку для бумаг.
Питающий слабость к рубахам-ковбойкам и коротким сальным галстукам линялых оттенков, Гейлин О'Коннелл был одним из проницательнейших аналитиков в КПН. Человек-танк: шестифутовое тело носило не меньше двухсот двадцати фунтов костяка и мышц, большая часть которых год от года все сильнее норовила обратиться в желе.
Когда-то он был оперработником и в СНБ, и в комитете, с Притчардом работал со времен Уотергейта: разобрался с кое-какими «жареными» делами, грозившими правительству крайне серьезными неприятностями. Откомандировали его краткосрочно, да срок растянулся на двадцать с лишним лет, пятнадцать из которых он провел на оперативной работе, в поле, как выражаются посвященные. Вдвоем с Притчардом они создали вышколенное ядро агентов, мужчин и женщин, искушенных в том, как выходить сухими из воды и невредимыми из огня.
Но выходить в одиночку. Такая цель ставилась с самого начала. В поле работали солисты: пара слов по телефону, команда из компьютера — никому не позволялось даже знать, из какого здания поступали приказы. Один-единственный незнакомый властный голос. О'Коннелл частенько с иронией думал о том, что в комитете не нашлось места для командных игроков. Впрочем, они с Притчардом давным-давно осознали, что такая установка жизненно для целостности КПН, и долгие часы проводили, налаживая инфраструктуру, которая поддерживала неукоснительную оперативную самодостаточность.
Ничего удивительного, что с годами эти двое очень сблизились. Ведь именно Притчард наконец-то убедил О'Коннелла отказаться от брюк из полиэстера, но, несмотря на все усилия, ничего не смог поделать с его галстуками.
— Мелкая операция ради того, чтобы убедиться, что деньги политиков только на вид остаются чистыми. — Ирландский акцент в речи О'Коннелла нельзя было спутать ни с чем.
— Вот именно, — откликнулся Стайн. — Мы их проследили, застукали вместе и принялись задавать вопросы. И тут, мама родная, появляется мертвая девчушка. Наверное, это звучит несколько странно, только не думаю, что мы можем пройти мимо этого, учитывая прошлое Антона Вотапека. Я говорил вам: его надо было брать сразу, как только мы его засекли.
— Брать его? — скептически переспросил Притчард. — За что? За то, что произошло почти тридцать лет назад и что никому так и не удалось доказать? Кучка детишек отправляется покуролесить в лесах штата Нью-Йорк во время лета любви[3]… и ты полагаешь, тут есть связь с этим?
— Темпстеновский проект был в шестьдесят девятом, а не в лето любви, — поправил Стайн.
— Дело не в дате, — встрял О'Коннелл. — Боб, он прав. Девица объявилась на крохотной полоске Монтанского шоссе, меньше чем в миле от места, за которым мы наблюдали почти неделю. По причинам, не имеющим ничего общего с девочками-подростками. Ни-че-го. Ее изрешетили пулями, и тут появляется на машине какой-то неизвестный, тормозит, берет ее на руки и успевает расслышать, как она выдавливает из себя одно слово, прежде чем испустить дух. Одно слово. — О'Коннелл швырнул скрепку на кофейный столик. — Где тут связь?
— Ладно, — возразил Стайн, — но тогда почему никаких записей? Семи часов после несчастного случая не прошло, а полицейские рапорты с больничными записями пропали, подобравший ее малый как в воду канул. Девчушки как и не было вовсе: ни прошлого, ни семьи, ни даже сведений о состоянии зубов. Если бы мы не проводили шмон, вообще никаких следов не осталось бы. Говорю вам: довольно фатально это, учитывая прошлое Вотапека.
— Прошлое Вотапека, — повторил Притчард. — Чудесно. И поэтому ты полагаешь, что наш сенатор-консерватор со своими подручными убивает молоденьких девушек. — Он повернулся к Стайну: — Что бы ни было в прошлом, Боб, я считаю, в это трудно поверить.
— Почему же тогда рапорты с записями пропали?
— Можем спросить у Шентена, — улыбнулся О'Коннелл: — «Простите, сенатор, но, похоже, в вашем владении мы нашли мертвую девицу. Что вы на это скажете?» — Он покачал головой и снова взялся за скрепку. — Перво-наперво, нас там вообще не должно было быть. Пришлось бы…
— Спору нет, — признал Стайн. — Только у нас все же есть досье на тех, кто там был: Вотапек, Тиг и Седжвик. Если ничего другого не остается, стоило бы посмотреть, нет ли связи между их прибытием и девчушкой.
— И само собой, предсмертным словом. — О'Коннелл качнул головой. — Прозвучавшим как… что за слово, Боб?
1
То есть последствия отставки президента Ричарда Никсона после уотергейтского скандала. —
2
Совет национальной безопасности, текущей работой которого руководит советник президента США по национальной безопасности.