В. Шекспир
Алесь Адамович ко всем начальникам подступался с вопросом:
— Допустим, американцы обрушили на нас атомный удар, да такой, что всю Европу под смертную радиоактивность подставили. Если мы ответим тем же, то четверть человечества погибнет. Вас это остановит? Или вы все же ответите тем же, нажмете кнопку?
Хотел в тупик поставить. Не поставил. Все военные обещали тут же нажать кнопку. Начальники тоже нажимали. Убежденно, и впрямь нажали бы, чтобы американцам неповадно было, а то, что весь мир в тартарары, им без разницы, все равно победа будет за нами.
В этом доме он увидел серебряные ложки со знакомой монограммой. Мать обменяла их, когда они бежали от немцев, в какой-то деревне. Странно было спустя сорок лет есть суп той самой ложкой. Он осторожно полюбовался — мол, вроде знакомая монограмма.
— Нет, нет, — тотчас предупредила хозяйка, — они достались от бабушки. Когда мы жили в деревне, у нас уже были эти ложки и еще иконка в драгоценном окладе. Но иконку-то я знаю, ее взяли из поместья, когда жгли его.
— Там теперь музей, — сказал хозяин.
— У вас что, такие же были монограммы? — спросила хозяйка. — Разве так бывает?
— Монограммы, они сугубо личные, — сказал я.
— Выходит, у нас это чужое. Нет, я не согласна.
— Хомут надо было брать, — сказал ей муж.
Замечательно написал Василий Жуковский — и про Тимофеева-Ресовского, и про Расула Гамзатова, и про Лихачева, про всех моих дорогих:
Ни месяца, ни года, ни обратного адреса. Письмо без отступа сверху, будто это не первая страница.
«Считай, мой милый, что я умерла. Во вторник в 7 ч. вечера. Выпей за упокой моей души».
Почерк знакомый. Ясный. Письмо со всеми запятыми, грамотное. Отличница.
Кто такая? Не припомню.
«…Она умирала весь месяц, и сейчас кровоточит так, что я не сплю и не живу, но улыбаюсь и разговариваю. Так обычно любящие люди сидят около умирающего не плача, а болтают, болтают. Все эти годы моей душой был ты».
Письмо большое, двенадцать страниц, видно, никак не могла остановиться. Вспоминала подробности наших отношений, не конкретные, а то, что происходило с ней. И все обо мне, и все смиренно, без обвинений, без попреков. Отдавала мне должное, да так, что я себя не узнавал. Слишком хорош. Подумал: а вдруг это чужое письмо, дали когда-то, но упоминала Комарово, общих знакомых: Сережа Антонов, Гитович, Лидия Корнеевна.
Признание нарастало. Нарастало и мое недоумение. Кто б это мог быть? Перебирал имена. И не находил среди них никого подходящего. Такого умного, тонкого, так любящего меня.
Письмо это было умнее всех, кого я знал. Я не мог припомнить среди своих романов такого уровня чувств.
«Но ты для меня вне игры. Но я даже не знаю, люблю ли тебя, ты просто часть меня. Ты единственный человек, с которым могу говорить нараспашку».
Что-то мешает мне цитировать полнее, все же это сугубо личное, предназначенное одному мне, во всяком случае не для печати. Хотя, казалось бы, я хозяин.
В конце она писала о новой моей книге, теперь я убедился, что письмо адресовано мне.
Не ожидал, что так трогательно, умно кто-то из них мог… Все же любовь поднимает человека, появляются слова, больше того — стиль, талант. Я читал впервые, почему-то тогда я не стал читать, отложил. Не хотел читать. Кажется, понимаю, это было инстинктивно, что я мог ответить? Ничего.
Почему я уходил? Не знаю. К этому ведь все сводилось — уход. Все, значит, кончилось. А почему? Как ей объяснить? Так уже однажды у меня было. В юности.
Увидел в библиотеке девушку. Консультант. Я был студент. Учился в Электротехническом. Что-то меня поразило. Подошел и о чем-то стал спрашивать. Про Анатоля Франса. Она отвечала, посмеиваясь над моей попыткой познакомиться. Я был настойчив. Стал ходить на филфаковские вечера в Университет на танцы, буквально преследовал эту девицу. Что меня так привлекало? Она была хорошенькая. Литературная — что тоже действовало. Веселая. Но было что-то еще, неизвестное. Год длилась осада. В конце концов я потеснил других поклоников. Был признан. Она жила на Васильевском острове, я провожал ее до полуночи, потом сидел у разведенного моста. Иногда под дождем и был счастлив. Даже сочинил несколько бездарных стихов. А потом расстались Почему? Не знаю.