Внутренние покои государыни в самом деле были открыты в этот вечер, но людей там встречалось немного. Отдельные гости заходили посмотреть комнаты и тотчас исчезали. Талызин искал глазами Палена. Хотя мысли его были заняты предстоящим разговором, он невольно любовался красивыми вещами, которых было так много в этих комнатах. «Неужто подлинный Бернини? Нет, едва ли… Это хорошо, голубой бархат на фоне белого мрамора… Золота, пожалуй, слишком много. А все-таки хорошо. Надо будет у себя устроить такую же штуку… ежели на плаху не попадем». Звуки музыки стали слабеть. Гостей попадалось все меньше.
В большой комнате, расположенной за концертной залой, было зажжено лишь несколько канделябров по углам. Но в огромном мраморном камине горел яркий красный огонь. Спиной к нему, заложив назад руки, стоял Пален, разговаривавший с человеком еще выше его ростом. Больше в комнате никого не было. «Николай Зубов», — с неудовольствием подумал Талызин, быстро подходя к ним. Что-то в виде этих двух громадного роста тяжелых людей в высоких острых капюшонах было неприятно Талызину. Их лица были странно освещены снизу, как у актеров от рампы. Тени захватывали всю длинную комнату, ложась снизу на стену. Подходя, он услышал конец разговора.
— Я Сашке зубы выбью, даром что обер-камергер, — говорил Зубов.
— Да не в этом дело…
— А я говорю, в этом… И Саблукову тоже зубы выбью…
Зубов был, как почти всегда, навеселе. Пален смотрел на него с любопытством.
— А, Талызин, рад видеть… Холодно как, правда? — произнес Пален. «Ох, и с ним будет разговор», — подумал он утомленно.
— Ну, я пойду к буфету греться, — сказал Зубов, здороваясь с Талызиным. — Потом приходите туда оба, отличное у него бургонское…
Он вышел из галереи, немного пошатываясь (что казалось страшным при его гигантской фигуре). Пален, улыбаясь, смотрел вслед Зубову.
— И этот нужен, и этот, — с легким вздохом сказал он. — Там штейнбасс играют, правда?.. Ну, что нового?
— Я у вас о том хотел узнать, Петр Алексеевич.
— Все идет отменно хорошо, Петр Александрович, — сказал Пален с шутливой интонацией, относившейся как бы к сходству их имени-отчества. — Догадываюсь о том, что вы хотите со мной поговорить. Вы натурально желаете знать — когда?
— Именно… Но кроме того…
— Точно не могу сказать, когда, — перебил его Пален. — Точно не могу сказать, но скоро. Теперь очень скоро.
— Чего вы ждете?
— Жду, чтоб набралось человек пятьдесят — шестьдесят.
— Зачем так много?
— Меньше нельзя. Выйдет на дело пятьдесят, не льщусь, чтоб дошло десять.
— То есть как же это? Остальные погибнут, что-ли?
— О нет… Отстанут в дороге незаметно… Дело, знаете ли, нелегкое, многие обробеют. Это будет похуже сражения… Вы еще, быть может, хотите мне сказать, что пролонгации рискованны, что нас могут выдать. Весьма верно, это я слышу от всех. Все осуждают, вот только помогают мало… Ничего не поделаешь, надо под… Ведь оригинал «Афинской школы»[138], кажется, в Риме, правда? Превосходнейший этот гобелен en haute lisse[139], — совершенно не меняя выражения голоса, сказал Пален, показывая рукой на стену, а глазами, едва заметно, на дверь против камина. Стоявший к ней спиной Талызин с удивлением оглянулся. В галерею зашли два молодых человека. Они быстро оглядели комнату, робко взглянули на Палена и исчезли через минуту, показав, что не испугались важных людей.
— Кроме того, Александр все еще не дал своего согласия. Я принял намеренье нынче опять с ним говорить, — продолжал нехотя Пален. — Наконец, не аранжирован деталь, от которого полагаю зависящим многое… Это не весьма вам интересно.
— Напротив того, весьма интересно. Какой же деталь, Петр Алексеевич? — хмурясь сказал Талызин. — Я полагаю, вы могли бы иметь более ко мне доверия.
Пален смотрел на него с неудовольствием:
— Не репорты же об этом печатать… Что ж, если вы так хотите знать… Это, кстати, недалеко отсюда…