Перегон, а иначе это назвать было нельзя, пленника через горы занял почти весь день. Ботинки, как и всю форму, с Семена сняли еще в первые дни его плена. Одет летчик был в старые, грязные, спадающие широкими серо-коричневыми волнами штаны партуг с завязкой из обрывка какой-то серой бечевки. Рубаха перухан напротив, была Семену мала и бугрилась на плечах и спине даже после голодания в плену. На ногах у летчика были сандалии, сделанные из старой автомобильной покрышки.
Новый кишлак ничем не отличался от старого. Такой же глубокий зиндан, такой же древний седобородый старик в белой чалме, белых штанах и рубахе, поверх которой надет жилет, монотонно бубнящий что-то черноволосому мальчишке, который переводит все сказанное на такой же дрянной английский. Так продолжалось еще два дня, при этом Семена не пытали, во время бесед он сидел на коленях упершись руками в землю и по-настоящему отдыхал, стараясь надышаться воздухом на весь следующий день. Только один раз его избили палками в новой деревне, в самый первый день, перед тем как впервые забросить его в зиндан, но это было сделано как-то не очень активно, скорее для проформы.
А вот на третий день все изменилось. Семена вытащили из ямы не как обычно, под вечер, а днем, в самый солнцепек. Вокруг были не афганские крестьяне, а шестеро европейцев, хоть и одетых в афганские партуг и перухан и с шапкой пакуль на головах. Но на ногах у них были одинаковые, песочного цвета, берцы на высокой шнуровке. У пятерых на плечах, дулами вниз, висели советские 7,62-миллиметровые автоматы АКМС. Один из солдат, а судя по выправке, с которой они стояли, и по тому, как держали оружие, это были именно солдаты, подошел к Семену и на чистом русском спросил:
— Ты левша или правша?
Семен чуть опешил. Он автоматически опустил взгляд на свою изуродованную левую руку с распухшими, похожими на сосиски, испачканные томатным соусом пальцы, потом перевел взгляд на правую руку, с обломанными, грязными ногтями, покрытую ссадинами и глубокими царапинами, но все же целую, по сравнению с левой.
— Правша.
— Вот и здорово, тогда пойдем помоешься и поедим плов. У них тут просто совершенно исключительный плов, они его с изюмом, орехами и финиками готовят. Я им свежего ягненка привез, так что в мясе можно быть точно уверенным, — говоря это солдат добродушно улыбался и приветливо показывал рукой в сторону какого-то сарая, на крышу которого установили железную ржаво-синего цвета бочку, — иди в душ, а мы тебя здесь подождем, без тебя за стол не сядем.
— А если левша?
— Что что? — Солдат уже обернувшийся к своим товарищам снова посмотрел на Семена.
— А если бы я был левша? — Еще раз спросил Семен, хотя уже знал ответ.
— Ну, если бы ты был левшой, то тебя бы расстреляли, — так же добродушно улыбаясь ответил солдат и снова повернулся к своим товарищам.
— У них нет столов. Так что, за стол мы с тобой не сядем, — тихо сказал Семен и медленно пошел в сторону сарая с бочкой.
Следующие две недели стали для Семена настоящим адом. Шестерка солдат оказалась западными наемниками, помогающими моджахедам в войне против советских войск. Две недели Семена склоняли к сотрудничеству, к переходу на запад, к публичным выступлениям, осуждающим советскую агрессию против свободы Афганистана. Правая рука нужна была для того, чтобы он мог писать письма и их можно было бы идентифицировать по почерку. А вот левая рука им была не нужна…
В отличии от афганского муллы, эти спецы действовали не грязными плоскогубцами и щепочками, а стерильными стальными скальпелями и иголками. Разумеется, анестезии не было ни там, ни там.
От боли Семен стал совершенно седым. Пальцы на левой руке за две недели отрезали. По кусочку. Буквально по сантиметру. Каждый день Семена выволакивали из ямы, привязывали кожаными ремнями к деревянному креслу и «беседовали». После бесед раны обрабатывали антисептиками и бросали его обратно в зиндан. Иногда Семену приходила мысль размотать перевязки и измазать раны землей, чтобы получить заражение и умереть. Вот только это был бы побег. А он не мог сбежать. Для него этот зиндан был его полем боя. Иногда, в короткие минуты забытья, когда боль переходила некий порог и становилась уже не чем-то выкручивающим мышцы и взрывающим мозг, а просто фоном, постоянным фоном его существования, иногда в такие минуты Семен начинал видеть своего отца, прошедшего всю войну и написавшего на стенах Рейхстага «Здесь были кубанские казаки». Тогда же, распластавшись на глиняном полу афганской ямы и глядя через деревянную решетку на такие близкие звезды, летчик и коммунист Семен Титов поверил в Бога и тихим шёпотом произнес свою первую молитву. Он не просил у Бога ни свободы, ни смерти, ни мести своим мучителям. Он просил Всевышнего дать ему силы вынести это испытание и не предать. Не предать своего отца, деда, своих сыновей и свою жену. Семен знал, если он согласится на предложение, он уже никогда не сможет смотреть в глаза своим родным, ушедшим и живым.