— К апостолам, — тяжело сострил Жуков.
Процедуру осуждения уложили в четырнадцать минут.
— После чарки дело завсегда спорится, — подмигнул Буденный.
Свято место, которому не быть пусту, занял человечек, которого Горький, накануне добравшийся, в чтении по обыкновению на ночь Брокгауза и Эфрона, до буквы «М», охарактеризовал как мизерабля. «Вот именно, — поддержал Буденный, также разбиравшийся в карточных терминах не хуже этого интеллигента, — мизер, а, бля! А туда же лезет».
Уловивший французское слово человечек с болезненной надеждой воззвал к Горькому, торопясь и захлебываясь:
— Господа, я же во всем покаялся добровольно, все показал, господа. Я был обманут, меня использовали! Я не хотел, клянусь честью… клянусь Богом… На заседании все насели, все как один: «Цареубийцу придется покарать, иначе народ не поймет — Каховский, ты сир, одинок, своим уходом из мира ты никого не обездолишь — тебе выпадает свершить этот подвиг самоотвержения… — мне страшно вымолвить, господа!.. лишить жизни самодержца… — тирана, говорят, уничтожить, святое дело… Пожертвуй собою для общества!» Но я не стал, господа, я никогда бы не смог, не смел! Я был в состоянии тяжкого душевного волнения, в аффекте, господа!
— Чин, — тяжело отломил Жуков.
— Поручик! Обычный армейский поручик! Жил на жалованье, нареканий по службе не имел. Поили шампанским… поддался на провокацию. Завербовали! Французские шпионы! Я все написал, господа… Они пели «Марсельезу»!
— А ты?
— Не пел. Не пел!
— Отчего же? Выпил мало?
— У меня дурной французский, они смеялись! И слуха музыкального нет. И голоса… только командный, в юнкерском училище ставили. А они все — на меня: Пестеля в главнокомандующие, Трубецкого в диктаторы, Рылеев — мозг, гением отмечен, Бестужеву войска выводить — давай, Каховский, вноси лепту, убивай царя!
— Русский офицер, — брезгливо махнул Жуков.
— Гад-дючья кость, — ослепительно осклабился Буденный.
— Дорогой вы мой человек… — скорбно заключил Горький.
Жуков поворошил пухлую папку и приподнял бровь.
— Какой был военный смысл убивать генерала Милорадовича? — с недоумением спросил он.
— Солдаты сомневаться стали, — злобно вспомнил Каховский. — Герой войны, боевые ордена, раны, в атаки ходил пред строй. Его слушать стали, все могло рухнуть! Но я — я так… я не хотел… пистолет дали, и не помнил, что заряжен… я рефлекторно, господа!
— Генерала свалил — молодец, конечно… но это еще не оправдание, — решил Буденный. — Может, выслужиться хотел.
— Хоть один что-то пытался, и тот кретин, — подвел итог Жуков.
— На всех поручиков генералов не напасешься, — проокал Горький.
— Господа! Я дал все показания одним из первых! Совесть жжет меня, не могу ни стоять, ни сидеть спокойно с тех пор…
Горький покивал и продекламировал с печалью:
— Не могу я ни лежать, ни стоять и ни сидеть, надо будет посмотреть, не смогу ли я висеть.
Жуков скупо растянул губы. Буденный захохотал вкусно и, потянувшись за его спиной, похлопал Горького по плечу.
— Следующего давай.
Бестужев-Рюмин щелкнул каблуками и доложился четко. Буденный поинтересовался вежливо:
— Вы Рюмину не родственник будете?
Под столом Жуков пнул его генеральским ботинком и больно попал в голяшку.
— Так. Время позволяет. Дай-ка хоть с тобой разберемся. — Жуков откинулся в кресле. — Ты во сколько людей вывел к месту?
— В половине десятого утра все стояли. На площади.
— Стояли, значит. На площади. Чего стояли?
Бестужев вздохнул и потупился.
— Ну, и чего выстояли? Я — спрашиваю — чего — ждали???!!!
— Своих… восставших. Мятежников то есть, — поспешно поправился он.
— Кого?! Откуда ждали?!
— Не могу знать. Князь Трубецкой обещал… Семеновский полк, про лейб-кирасир еще говорили…
— И до скольки стояли?
— До четверти четвертого пополудни.
— А дальше что?
— К конноартиллерийской полубатарее огневой припас доставили.
— И что?
— И взяли каре на картечь.
— И что?
— И… и все…
— Дистанция огня?
— Сто саженей.
— Досягаемость твоего ружейного огня?
— Сто пятьдесят саженей.
— Па-ачему не перебили орудийную прислугу?!
— Огневых припасов при себе не было.
— Па-ачему не было?!
— Утром торопились.
— А кавалерия где была?! — загремел Буденный, вступая. — В один мах достать! — возбужденно спружинил на полусогнутых. — Кого учили — кавалерией не пренебрегать? Да я бы с полуэскадроном вырубил эту гниль!