В век Кампанеллы неравенство и отчужденность людей начинались уже с первых лет жизни. Перед одними детьми в поклоне сгибались учителя, почтительно рассказывая маленькому герцогу или графу жизнеописание римских императоров, расположение звезд на видимом небе и правила латинского стихосложения.
Другие постигали премудрости сочинений отцов церкви в монастырских школах, где лишь клочок голубого неба с плывущими облаками напоминал о другой – красочной и полнозвучной – жизни. Это небо, деревья и силуэты старинных коричневых зданий мы видим и на картинах старых мастеров. Небо Италии… Его не видели школяры.
А третьи – их было большинство – вообще никак и нигде не учились. Их духовный мир запечатлевал невнятные проповеди священника на непонятном латинском языке, грубость ярмарочных балаганов, суеверия, фанатичные выкрики и мрачное равнодушие ко всему. Книги, карты, рисунки – все, что накопило человечество за многие века, – все это было накрепко отгорожено от людей стенами замков и монастырей, непроходимым частоколом сословных привилегий.
Для Кампанеллы уважение к человеку означало создание равных условий для всех. Науку, искусство, все знания об окружающем мире – на улицу, на площади, на воздух. Быть может, эти мечты были навеяны ему древними мыслителями. Ведь не в душных кельях и не бессловесных, равнодушных школяров учили Платон, Аристотель, Эпикур – великие греческие философы. Долгими днями и вечерами бродили они со своими учениками по паркам и садам, садились у подножия могучих тополей, слушали мерный шум потоков, молча стояли у белевших на зелени статуй, смотрели на размеренный, ритмичный шаг орнаментов по стенам зданий.
Человек должен быть лучше, чем есть. Нужно все сделать, чтобы он мог быть лучше. А для этого пусть наука станет общим достоянием, выйдет к людям на улицы и площади.
…Каждый вечер Кампанелла поднимается по ступенькам из подвала, прорубается сквозь толстые стены тюрьмы и, зажмурившись на ослепительном свету – голубое море и голубое небо, – медленно идет в гору, в свой солнечный город. Он видит все до мельчайших подробностей: стены – концентрические круги, опоясывающие городской холм, – расписаны изнутри и снаружи. Здесь в строгой последовательности запечатлены все науки.
Вот первый круг – на стене математические фигуры, определения и теоремы, затем изображения Земли в целом, карты отдельных областей, описание обычаев, нравов. Далее на стене – прикрепленные проволокой куски драгоценных камней, минералы и металлы. На стене между зелеными гроздьями винограда и вязью плюща – выступы, на них прозрачные сосуды с жидкостью – лекарствами, маслами и винами. Около каждого выступа – подробные надписи.
Затем идут рисунки всех видов растений и животных, рыб и птиц, пресмыкающихся. Круг за кругом – третий, четвертый, пятый – тысячи видов живых существ, весь бесконечный мир – зеленый, клокочущий, поющий и рычащий – представлен здесь. Затем идут «все ремесла с их орудиями», все изобретатели этих орудий и ремесел, все народы с их обычаями и нравами. Стены изгибаются все шире, обвивая холм, они несут на своих шершавых поверхностях все, что накопили люди за многие века осмысленного существования.
Вот и конец рисункам и подписям. Еще много свободных мест на сухой штукатурке и на пористых камнях. Ведь познание мира не закончено. Оно и не будет закончено никогда. Будут нанесены новые рисунки и новые письмена…
Так же медленно, как и поднимался, Кампанелла спускается с холма и снова, зажмурившись после ослепительного света, идет в темную камеру. Дописана еще одна глава книги. Снова впереди долгая, непроглядная ночь, сырость, соломенное ложе. Одиннадцать тысяч таких ночей прожил Кампанелла.
Завтра он снова будет прорубаться сквозь тюремные стены и снова подымется на холм, где расположен Город Солнца, город справедливости, город счастливых.
7. Письмо из тюрьмы
(Гракх Бабеф)
В газетах писали о страшных заговорщиках, которые заслуживают смерти. Это не люди, это чудовища. Им чуждо все, чем живут граждане Парижа и всей Франции. Они противники собственности, порядка, семьи, чести, всех человеческих чувств. Они хотели денег и славы только для себя, эти хитрые, жадные, бессердечные существа. Вслед за газетами устрашающие истории повторяли на бульварах, в лавках, винных погребках, в клубах.