ЕЛЕНА БАСМАНОВА
ЗАГОВОР СТЕРВЯТНИКОВ
ГЛАВА 1
— Итак, уважаемые дамы и господа! Перед вами не преступник! Не банальный убийца, зарубивший подвернувшимся под руку топором беззащитную женщину и спящего ребенка! О нет! Перед вами — несчастный продукт нашего варварского общества! Нашей печальной действительности, погубившей не одну сотню и даже не одну тысячу личностей, не развернувшихся в своем развитии! Почему этот несчастный встал на путь, грозящий ему каторгой? Да потому, что сама жизнь наша иной раз бывает хуже каторги! Потому, что то тут, то там стесняет нашу душу жестокий, свирепый конвоир, захватчик свободы, опричник с собачьей головой, притороченной к седлу! Дикий самурай, надругавшийся над свободной Афродитой! И нет, нет человеческому разуму никакого спасения от этих незримых оков! Подобно Прометею стремится он освободить от цепей самого себя, а затем и все человечество! В этом смысле все мы находимся под игом; и все мы в разной степени являемся Жанной д'Арк! Но час освобождения Отечества близок! Темницы тяжкие падут — и братья меч нам отдадут! Кто, кто из вас, уважаемые господа присяжные, осмелится вынести смертный приговор вот этой Орлеанской деве, то есть обвиняемому Трифону Кошечкину? Кто возьмет грех на душу? Фемида истории проклянет род человеческий!.. Я сказал все.
Обтерев вспотевшую багровую плешь, поблескивавшую при каждом встряхивании головы, адвокат Семен Григорьевич Пасманик небрежно сунул в карман кроваво-клетчатый носовой платок и со скорбным видом стал собирать в стопку страницы, испещренные тезисами блистательной речи.
Растроганная публика в зале судебных заседаний Окружного суда боялась перевести дыхание, дабы не вспугнуть волшебный миг всеобщего воодушевления, охватившего не только зевак, явившихся поглазеть на финал потрясшей несколько месяцев назад северную столицу драмы, но и на непосредственных участников процесса — от товарища прокурора до самого преступника.
Убийца, опустив голову, затих на скамье подсудимых и из-под нависших бровей злобно посверкивал мутными глазками. Рот новоявленной «Орлеанской девы», этого вполне зверообразного продукта новейшего времени, был приоткрыт: Трифон Кошечкин не понял ни слова из долгого выступления защитника, но он отлично видел заплаканные лица сердобольных дам, смущение хорошо одетых господ, растерянность присяжных заседателей, — невнятный гул внушал ему робкую надежду.
Раздались нестройные аплодисменты, но овации не получилось, так как дамы слишком часто прикладывали кружевные платочки к глазам и поэтому хлопали невпопад. Председатель суда объявил перерыв.
Судебный следователь Карл Иванович Вирхов, не скрывая досады, покинул зал в сопровождении своего друга, короля петербургских сыщиков Карла Фрейберга. Приятели молча прошествовали по просторным лестницам и коридорам в кабинет следователя. Там Вирхов схватил с вешалки партикулярное пальто и стал надевать его поверх мундира.
— Я весьма сожалею, мин херц, — сказал резким металлическим голосом Фрейберг, последовав примеру хозяина кабинета. — Но другого и ожидать не приходилось. Вердикт тебя не интересует?
— Какой это вердикт? — отозвался хрипло Вирхов. — Предвижу стопроцентное оправдание. Вся работа насмарку. Столько сил потрачено на следствие. И на тебе — разгуливай убийца на свободе, размахивай топориком всласть.
— Не отправиться ли нам в «Лейнер»? — небрежно предложил Фрейберг. — Давно мы не сиживали за кружечкой пива.
— Яволь, — буркнул Вирхов, нахлобучивая мерлушковую шапку и покидая вместе с другом кабинет.
Уже около месяца приходилось ему, как впрочем и остальным служителям юстиции, исполнять негласные рекомендации министра внутренних дел — без надобности не появляться на улицах в служебной форме. Якобы сама форма, шинели и фуражки, вызывает в неустойчивых юных душах, отравленных ядом социальной пропаганды, непреодолимое желание бросить бомбу или выстрелить из револьвера. Распоряжение, вступившее в силу с начала 1904 года, диктовалось сердечной заботой о служащих: бомбометателей в Петербурге развелось великое множество, в прошлом году от рук психопатов-эсеров погибли сотни городовых, приставов, жандармских офицеров…
Хмурые мужчины, не обращая внимания на возбужденных зрителей, которые сквозь оживленный разговор прислушивались — не раздастся ли звук колокольчика, возвещающий последний акт захватывающего действа, направились к выходу. Спустившись по лестнице, они вышли на Литейный.
После долгой оттепели, испортившей святочные развлечения, наконец-то настала настоящая зима. Разливанное море дорожной жижи из грязи и снега в одну ночь схватил жестокий мороз, на мостовых и тротуарах образовалась мощная корка из ледяных волдырей. Дворники не успевали ее скалывать: густой январский снег валил беспрерывно.
— Эй! — Фрейберг крикнул извозчика и опустил мускулистый бритый подбородок в поднятый каракулевый воротник.
Извозчик, на шапке и тулупе которого высились снежные холмы, тронул понурую лошадку с места навстречу седокам.
— Дяденьки, дяденьки, купите газету! — послышалось из-за спины друзей. — Вечерний выпуск! Срочное сообщение! Горячая сенсация! Япония напала на Россию!
Фрейберг уже поднимался в сани, а Вирхов притормозил и, заплатив по требованию разносчика вместо обычного пятачка сорок копеек, поспешно схватил протянутую мальчишкой газету. Затем угнездился в маленьких неудобных санях с низенькой спинкой и придирчиво пронаблюдал за извозчиком, старательно прикрывавшим ноги седоков суконной полостью.
Всю дорогу Фрейберг и Вирхов подавленно молчали.
Город казался им зловещим. Фонарные столбы, как суровые стражи, выстроились вдоль улиц непрерывной шеренгой. Дома являли собой грозные цитадели: бледные пятна окон светились сквозь снежную мглу тревожным ожиданием, на неприступных стенах играли отблески фонарей и костров, разложенных на перекрестках по случаю лютых морозов. У цилиндрических сооружений из железных прутьев, внутри которых горели дрова, высились заиндевевшие городовые, милостиво принимая под свое крыло сирых: съежившихся бродяжек в рваной одежде, вездесущих мальчишек, дрожащих дворняг с поджатыми хвостами. Так бывало каждой суровой зимой, но ныне бивачный характер картины проступал явственней; конные разъезды солдат, высматривавших, не замерзнет ли кто на улице: пьяненький, заснувший извозчик или бедняк, вызывали в душе тревогу.
Сердце сжималось при виде стройных фигур офицеров, изредка мелькающих в снежном мареве. Неужели эти люди, которые еще сегодня молоды, здоровы, счастливы, через неделю-другую будут стоять на другом краю земли — у берегов, омываемых Тихим океаном? Неужели им предстоит столкнуться лицом к лицу с коварным азиатским врагом?
Сани домчали Вирхова и Фрейберга к началу Невского, до «Лейнера». Излюбленный петербургскими и заезжими немцами ресторан оказался полупустым. Метрдотель узнал гостей: мускулистого, подтянутого короля сыщиков с тщательно выбритым худощавым лицом и тучноватого, но энергичного судебного следователя. Он усадил почетных клиентов за удобный столик, лицом к дверям, уважая их профессиональную привычку занимать позицию, максимально выгодную для наблюдения. Оба были сердиты.
Фрейберг сделал заказ и принялся незаметно обследовать знакомый просторный зал. Стены зашиты панелями светлого дуба, окна задрапированы плотными темно-зелеными шторами. Все те же расставленные в шахматном порядке столики под белоснежными крахмальными скатертями, все те же угодливые официанты в пиджаках, с подвязанными под жилетами фартуками, доходящими до колен. Лица редких посетителей выражали то ли тягостные раздумья о предстоящей военной страде, то ли просто скуку, вызванную зимним холодом и мороком, отсутствием веселых дам и еще ранним для разгулов временем. Двое лысых толстяков в дальнем углу тихо переговаривались, видимо, о своих служебных делах: банковских ли, торговых ли; платье на них гражданское, прилично пошитое. Молодой человек в кителе с новенькими золотыми с черным мичманскими погонами глазел в окно на роящийся конус света, водруженный в ранней январской тьме. Трое служащих в зеленых мундирах с серебряным шитьем — из железнодорожников. И — за спинами Вирхова и Фрейберга — отраженный в зеркале напротив одинокий изможденный человечек, одетый, несмотря на не вызывающую сомнений азиатскую внешность, вполне по-европейски: костюм из темной шерсти в полоску, более светлый жилет, двойной отложной воротник у рубашки стянут галстуком в ненавязчивую крапинку. Погруженный в задумчивость, он держал обеими руками стакан с золотистым пивом. Длинные лоснящиеся его волосы скорбными черными прядями свешивались вдоль впалых щек. «Нет, не японец, — наметанным взглядом определил Фрей-берг, — скорее маньчжурец, китаец». Японцев королю петербургских сыщиков сейчас видеть в Петербурге не хотелось.