Вирхов взбежал на крыльцо и резко распахнул дверь. Миновав сени, он, слыша за собой поступь помощника, шагнул в просторную полутемную горницу, освещенную тусклой керосиновой лампой. В дальнем углу горницы, под образами, сидел Трифон Кошечкин. Его помятое лицо припухло, мутные глазки слезились. В руках он держал тарелку с двумя поставленными рюмками. У его ног, обмотанных портянками неопределенного цвета, жалобно скулил мокрый пудель, капли растаявшего снега стекали с белой шерсти на затоптанный пол.
— Значит, эти шутники здесь, — Вирхов расстегнул кобуру и вытащил револьвер. — Где они скрываются? Признавайся!
Он шагнул к Трифону и угрожающе взмахнул рукой. Мужичишка вздрогнул и уклонился. Одна из рюмок соскользнула с тарелки на дощатый пол.
На помятом лице Трифона промелькнула сложная гамма чувств: сожаление, страх, злость. Он кивнул на аляповатый, давно утративший краски полог, делящий горницу пополам. Из подпола и с полотка неслись какие-то странные шорохи, будто там не ко времени расшалились мыши.
— Теперь-то они, голубчики, у меня ответят. — Вирхов подмигнул растерянному Тернову и зашептал: — И за дурацкие объявления. И за дурацкие статьи. И за то, что испортили псину. Госпожа Бирон была права, смотрите, Павел Миронович, собачка-то лакает водочку.
Следователь прокрался к ситцевому пологу. Тернов вытащил на всякий случай оружие и на цыпочках поспешил за начальником. По знаку Вирхова он резко отдернул тряпку и сунул дуло револьвера в полумрак.
За пологом, на постели, притаился сухощавый брюнет лет двадцати двух. Он смотрел на следователя, как на ожившее привидение. Вирхов, потрясенный тем, что вместо шутника Куприна и его беспутного дружка Маныча увидел дерзкого убийцу китайца Ерофея, ловил ртом воздух.
— Руки вверх! Сопротивление бесполезно! — резко и оглушительно над самым его ухом завопил Тернов.
В тот же миг по дощатым половицам затопала не одна пара ног, появились сомнительные личности с блокнотами и фотоаппаратами в руках: газетчики высыпали из подпола и с чердака и окружили сенсационную композицию.
Следователь вновь обрел дар речи. По его требованию мельтешащие газетчики связали преступнику руки: шумная братия пустила в ход содранные с постели тряпки и ремень от брюк самого бандита. По ходу дела рыцари пера и фотоаппаратов с удовольствием охлопывали злоумышленника — искали оружие. Они извлекли из его карманов револьвер и подозрительный пузырек.
Когда преступника связали, перед взором вышедшего из столбняка Вирхова возникла хитрая физиономия с монгольскими чертами лица.
— А, господин Куприн! — Левой рукой он схватил газетчика за лацкан пиджака. — Не спешите. Вы тоже арестованы!
— За что? — Куприн прищурился и поискал глазами дружка. — Маныч, меня в чем-то обвиняют. Клянусь, я не виновен. За что меня арестовывать?
— Это вы устроили весь этот спектакль?
— Ей Богу, не я!
— Но объявление в газете поместили вы?
— Маныч! Маныч! — воззвал к дружку Куприн. — Подтверди! Это не я! Мне заниматься такими глупостями некогда, я теперь «Поединок» пишу. Меня сам Горький знает!
Пронырливый смуглявый Маныч, пытаясь и не умея остановить бегающий взгляд, забожился, что Куприн тут ни при чем. Шутливый фельетон о собаках на гауптвахте поместил в газете он, Маныч. Признается, виноват. А подписал Куприн-Маныч потому, как оба были на лестнице, когда скандалила Биронша, потому что газеты на имя Куприна падки. Гонорар платят бешеный.
— Но кто же тогда организовал сегодняшнюю заваруху? — спросил Вирхов, отпуская пиджак чтимого Максимом Горьким писателя
— Тогда вы должны ответить, господин Куприн, — встрял Тернов, — по двум другим статьям. Во-первых, вы не выполнили распоряжение властей о регистрации собак. А во-вторых, вы склонили вашего пуделя к алкоголизму.
— А где же пудель? — спохватился Куприн. — Куда же он запропастился?
— Лежит на полу пьяный, — язвительно ответил Тернов — Налакался водки.
Куприн сверкнул черными глазами и отошел.
— Что-то я не вижу полиции, — сказал Вирхов помощнику. — И где этот проклятый Трифон?
Шустрый Маныч возник перед Вирховым и, понурившись, пояснил:
— Сбежал. Мы сюда спозаранку прибыли, как только объявление прочли. Заплатили Трифону хорошенько, чтобы засесть в подполе и на чердаке Я за печкой сидел. Видел, видел, как этот, — он указал на связанного, — велел приготовить две рюмки водки, сыпал в рюмку порошок
— Меня хотели отравить? — медленно произнес Вирхов. — Неужели я похож на такого дурака, чтобы пить водку с Кошечкиным?
— А отравили моего бедного пуделя, — послышался голос Куприна.
Вирхов обернулся: на полу под образами на корточках сидел писатель, обнимая хладный труп собаки. Из его узких монгольских глаз текли самые настоящие слезы.
ГЛАВА 25
На другой день после паломничества в церковь Тихвинской Божьей матери обитатели квартиры профессора Муромцева проснулись поздно. Переживания, выпавшие им вчера, измотали физически и морально. Кроме того, после отбытия Вирхова Мура еще о чем-то шепталась с Бричкиным. Едва дождались момента, когда удалось запереть за ним все двери. Но и после этого еще долго не удавалось никому заснуть — слишком велико было возбуждение нервной системы. Маета в постелях и хождение прекратились лишь после того, как профессор велел всем страждущим выпить валерьянки, да и сам принял успокоительное.
Чета Муромцевых и их младшая дочь пробудились оттого, что в их сознание проникли звуки музыки: гневные, наступательные, воинственные. Хорошо отдохнувшая Брунгильда Николаевна предалась своим обычным занятиям: утренним двухчасовым экзерсисам. Ранняя птичка, она уже, видимо, подкрепилась стаканом чая и теперь не встанет из-за инструмента, как минимум, два часа.
С тяжелыми головами и в угнетенном состоянии духа домочадцы блестящей пианистки вскоре собрались в столовой и сосредоточенно поглощали завтрак. Им не терпелось дождаться прекращения музыкальных мучений и получить от надменной невесты генерала Фанфалькина хоть какие-то объяснения вчерашнему казусу. Но ожидание затягивалось. И Елизавета Викентьевна взяла в руки свежую газету, вынутую из почтового ящика Глафирой, и погрузилась в чтение.
— Это надо же! — воскликнула она, отыскав среди публикаций хоть что-то успокаивающее. — Не перевелись еще на Руси умельцы! В Сангалльском саду сверхштатный городовой Игнатий Донсков вылепил из снега точную копию Афродиты.
— А что пишут о событиях на фронте? — перебил сурово супругу профессор.
— Ничего обнадеживающего. Закрыли «Петербургскую газету», за то что запустила утку под заголовком «Победа. Разгром японского флота». Сообщают, что Колчак выехал из Якутска в Порт-Артур… Бедная Сонечка.
В столовой снова воцарилась тишина, нарушаемая лишь энергичными звуками музыки, доносившимися из гостиной.
— О Боже! — Елизавета Викентьевна побледнела. — Наш Фанфалькин! В разделе светской хроники!
— Покажи, — протянул руку профессор, быстро пробежал заметку глазами и передал газету Муре. — Но здесь ничего не сказано о том, кто невеста генерала.
— И как ты думаешь, что все это значит? — растерянно спросила его супруга. — И сообщать ли об этом Бруне?
— Решай сама, — отмахнулся профессор, — это все мне уже надоело.
Из замешательства Муромцевых вывел звонок в прихожей, и вскоре смущенная Глаша сообщила, что пожаловал Софрон Ильич Бричкин.
— Проси, — милостиво распорядился профессор. — Всяко лучше, чем если моя дочь отправится в свою захудалую контору.
— Она не захудалая, — возразила Мура, — к нашим услугам прибегают особы королевских кровей.
Она пригласила нерешительно топчущегося в дверях столовой Бричкина к столу и, наливая ему чай, торопливо спрашивала.
— Ну как, Софрон Ильич, как? Вы выполнили все мои указания?
— Да, Мария Николаевна, — ответил он, принимая стакан с ароматным напитком. — Первое. Бродяжки в ночлежках у Обводного говорят, что Лузиньяк в пьяном виде величает себя Царем Иерусалимским. Второе, как вы и предполагали, в очень поздний час на соседней улице остановилась карета, оттуда вышла дама в сопровождении молодого человека. Они поднимались в квартиру нашего клиента. Затем дама уехала, а я последовал за ее сопровождающим. Им оказался господин Гордеев.